Читать онлайн книгу "Святые и дурачок"

Святые и дурачок
Анджей Анджеевич Иконников-Галицкий


«Святые и дурачок» – книга об обретении веры, о людях, почитаемых как святые во всём православном мире, об их судьбах, их роли в истории мира и России и об их непосредственном участии в становлении личности автора. В едином сюжетном (иногда остросюжетном) повествовании контрастно соединяются различные литературные жанры: биография и автобиографическая исповедь, поэзия и агиография, документальная проза и драматургия.

Анджей Иконников-Галицкий – поэт, историк, писатель, автор публицистических книг «Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916», «Три цвета знамени. Генералы и комиссары. 1914–1921», «Тридевятые царства России» и др.



В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.





Анджей Иконников-Галицкий

Святые и дурачок



© Анджей Иконников-Галицкий, 2020

© ООО «Литературная матрица», 2020

© ООО «Издательство К. Тублина», макет, 2020

© А. Веселов, оформление, 2020


* * *




На горе близ Эфеса


Невысокие средиземноморские сосны на склоне горы. Среди них на прогалинке – бревенчатый домик под соломенной кровлей. В дальней от нас стороне этого пространства стволы сосен расступаются и меж ветвей виднеется море. Всё чисто и прозрачно, так что даже можно почувствовать свежесть горного воздуха и услышать шуршание сосновой хвои. Со стороны, где мы, к домику подвивается тропа и упирается в трёхступенчатое крылечко, устланное разноцветными ковриками. На крыльце на стуле с невысокой спинкой сидит женщина с очень светлым лицом – настолько светлым, что его черты становятся неуловимы. Голова, плечи, руки укрыты широким тёмным платком. Она сидит неподвижно, смотрит в нашу сторону. Может быть, она что-то вспоминает, или о чём-то думает, или к чему-то прислушивается. Окружающая её тишина усугубляется щебетанием птиц и мягким шумом сосновых ветвей.



В эту симфонию вплетается новый звук: шаги по каменистому грунту. Из древесного сумрака на свет по тропе выходит человек лет тридцати пяти. Он чуть выше среднего роста, худощав, темнобород, моложав, одет в простой светлый хитон с синей каймой. Лицо удлинённое, тонкий нос, высокий лоб; в волосах и бороде явственна седина. Он устал от долгого подъёма. За ним, чуть выше и поодаль, в воздухе движется сотканная из света фигура: белая одежда, крылья, человеческий лик. Путник вступает в пространство поляны, а световая фигура замирает как негатив его тени на фоне сосен.



Пришедший. Радуйся, Благодатная!

Мария. И тебе радоваться, Иоаннушка! Как хорошо, как это чудно, что ты пришёл!

Иоанн. Внизу жарко, в городе душно, шумно. А поднимешься по этой дороге – и тишина, и прохлада. Мир здесь у тебя.



Обнимаются: он припадает к её плечу, она целует его в макушку. Белый хитон на фоне тёмного платка.



Мария. Устал, отдышись. Садись, милый. Сейчас принесу чем порадоваться.



Уходит в дом. Иоанн садится на ступень крыльца, отирает лоб рукавом хитона.



Иоанн. Здесь легко и чисто. Как хорошо дышится! Можно даже забыть, что там, внизу – город в малярийном болоте и бедные, бедные люди… Бродят и горланят, как будто их чем-то таким опоили. Слепые и глухие – как ими же выставленные идолы. Там – душно и тяжко, там все всего боятся и от страха грызут друг друга. У них – последнее время. «И как вы слышали, что придет антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы и познаём из того, что последнее время»… Там мир во зле лежит. Бедные, мучающие себя люди. А здесь – небо.



Мария возвращается с кувшином в одной руке и подносом в другой. На подносе – белый круг хлеба, чаша и виноград.



Мария. Вот, утоли голод, выпей вина. Хиосское.

Иоанн. Ого! Откуда у тебя такое диво?

Мария. Это Лука: навестил меня полгода назад и, добрый мой, привёз на ослике корзину всякой снеди и мех вина. С чистой водой хорошо будет.



Ударяет ладонью по камню, красующемуся возле стены дома. Из камня тотчас брызгает чистая струя и начинает бить фонтанчик искристой воды.



Иоанн(берёт хлеб). Возьмите, ешьте, вот тело Моё, за вас преломляемое… (Разламывает хлеб и оставляет на подносе. Берёт чашу, наполняет её водой на треть, доливает вином.) Пейте, вот кровь Моя Нового завета, за вас и за многих изливаемая… Благослови, Учитель.

Мария. Благословенно царство Отца Твоего и Духа.



Отламывают понемногу от хлеба, едят; отпивают вина. Ангел на фоне деревьев становится выше и склоняется над ними.



Иоанн. Один египтянин, из верных, привёз письмо от Филиппа: он собирается к нам в Эфес и, если Бог даст путь благоприятен, скоро навестит тебя. Какой хлеб! Ты одна так умеешь.

Мария. Ешь, милый. Как хорошо, что ты пришёл! Мне очень нужно видеть тебя.

Иоанн. И вино: поднимает как на крыльях.

Мария. Иоанн, милый, ты пришёл сюда, потому что я этого хотела. А мне нужно было, потому что нам с тобой оправляться в путь. Мой Сын скоро возьмёт меня к себе, и Его воля, чтобы мы и первые ученики собрались в Иерусалиме. Чтобы собрались двенадцать.

Иоанн. Как это будет? Всех раскидало по свету. Хорошо, Филиппа, Петра, Иакова моего и другого – этих найдём… Фаддей, говорят, где-то в Месопотамии, у парфян – о нём, может, знает Симон… А где Матфей? Где Фома? Где Андрей? О Варфоломее тоже давно ничего не слышно.

Мария. Как это будет… Как – не знаю, но будет.

Иоанн. Да.

Мария. Когда пришёл ко мне ангел… Там, в Назарете, у колодца… И я не могла взять в толк, как это будет – как у меня Сын родится… Но это случилось. И я уже тогда знала, что случится. Как было страшно! И как радостно!

Иоанн. Совершенная любовь изгоняет страх.

Мария. Да.

Иоанн. Странно: люди всё мучаются неведением будущего, всё ухищряются, чтобы заглянуть за какую-то завесу… А нет ничего яснее будущего. Будет суд и будет бессмертие. Суд в том, что свет пришел в мир, но люди более возлюбили тьму… А тот, кто в правде, идет к свету. Всё во всём – Учитель, и мы вокруг него, в свете. Как в тот раз, с Иаковом и Петром на горе. Удивительный был свет, необъяснимый – тихий, входящий в душу и плоть: поднимает и уносит к теплу – как отец несёт на руках новорождённого младенца.

Мария. И как я шла к Елисавете рассказать ей о своей беременности.

Иоанн. И когда мы стояли – там… и видели крест… и Его на кресте, и был этот трескучий ужас, и всё сжирала наползающая тьма – и вот свет во тьме светит…

Мария. И тьма разодралась как завеса…

Иоанн. Мы знаем, что мы перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев; не любящий брата пребывает в смерти.

Мария. Мы заболтались с тобой. Надо готовиться.



Ангел склоняется и накрывает их крыльями. Всё – поляна, домик, сосны – тонет в свете, становится невидимым.



Из света по краю проступают образы людей; сначала туманные, они становятся всё чётче, обретают контур и цвет. Мы даже узнаём их: вот апостол Пётр в зелёном хитоне и золотистом гиматии, вот Павел (высокий лысый лоб, вьющаяся борода), вот Андрей Первозванный, Иоанн, Филипп, Фома… За ними, уже не так ясно, как будто световые облака, видны другие фигуры – их множество, сонм. Посередине вылепляется из света ложе, на нём – лежащая женщина, Та Самая. И тут мы видим, что над ней в одеждах, блистающих как горный снег, стоит Сын и Учитель – а мы даже и не заметили, как Он появился. И на руках у Него маленький светлый младенчик…



Контуры становятся жёстче, цвета отчётливее, и всё увиденное нами превращается в икону.



Перед огромной, во всё видимое пространство иконой Успения появляется человек в современной одежде. Назовём его Автор.



Автор начинает: сначала читает то ли стих, то ли молитву.



И молюся яко Иона: от тли, Боже, возведи мя!

Молитву пролию

ко Господу.

Жизнь дожёвываю –

последнюю горстку.

Похожу да сяду.

Глядь – она и вся.

И живот мой аду

приближися.

В белое никуда

тянет тень мою.

Како предахомся тлению?



Был умён, красив.

Не слышишь, не видишь.

Яко земля еси

и в землю отидеши.

Как это будет?

Облачком в свет вечерний.

Плоть мою полюбят

мухи да черви.

А душу-то куда дену?

Ни сумы, ни кармана нет.

В пасть? В геенну? Демону?

Так камнем и канет.



Бедный я человек!

Нет мне покою.

Зачёркиваю черновик,

Котомку пакую.

Ощупываю висок.

Пульса нет даже.

Беженец на восток,

в бездну и дальше.

Как незрячий на звук –

тыкаюсь, тяну горсти.

Из глубины воззвах:

Услыши мя, Господи!



Никому не признаюсь.

Только Тебе поведаю.

Нет мне пристанища

на земле – тускло, ветрено.

Тянет холодом, прахом

в щели смердит люто.

Люди не любят правды.

Не любо мне в людях.

Ты один у меня,

прибежище и надежда,

жизнь, как воду из камня,

высекший мне однажды.



Мне душу-коптилку

зажгли – и задули.

Молитву, как птицу,

держу на ладони.

Теплится тремоло

в чаше веков

ветру тления

наперекор.

До смерти и далее,

в вечную сень –

надгробное рыдание

творяще песнь…



Закончив ритмическую речь, Автор переходит к повествованию.




В начале. Рождение веры


Помощник и Покровитель бысть мне

во спасение,

Сей мой Бог, и прославлю Его,

Бог отца моего, и вознесу Его:

славно бо прославися.


Бытия чтение

Предупреждаю сразу: я не скажу вам ничего нового.

Заполошный, суетный мир требует новизны и, услышав новое, тут же забывает его так же безнадёжно, как не помнит старое. Повторённое же миллион раз становится как бы воздухом, которым мы дышим, не замечая и не задумываясь.

Но дышим же! И если по какой-нибудь случайной причине (например, выйдя из духоты на свежесть) вдруг ощутим этот всегда окружающий нас воздух, то почувствуем и обновление, и свободу, и за плечами что-то вроде крылышек.

Поэтому я начну с того, что было повторено в уши человеческие не миллионы, не миллиарды, а несчётное число раз.



В начале сотворил Бог небо и землю.



Обычно эту фразу понимают с последнего слова. Земля – мир вещей и явлений, в котором мы живём, мир начал и концов. А что такое небо? Как известно, человек отличается от всех животных тем, что смотрит в небо. Животные – все, даже птицы – смотрят в землю или в порождения земли: комариков, мух, облака. Небо как таковое их не интересует, потому что в нём ничего нет. Человек же смотрит в эту пустоту, и может смотреть часами. Он там видит бесконечность. Небо, если убрать с него все порождения земли и все родственные земле явления, представляет собой бесконечность. Пространство, которое нигде и везде. Поэтому Бог в нашем представлении – на небе: вроде и нигде, но всюду. Вот Он создал мир вещей, но прежде – само пространство, через которое является нам.

Однако вернёмся к заданной фразе. Там есть первое слово: «в начале». Характеристика времени. То есть прежде пространства Бог сотворил время. Оно – первое творение Божие, и поэтому оно парадоксально: не вмещается в другие творения, в том числе и в наше сознание.

Для нас время – некая данность, о которой мы стараемся не думать, как звери стараются не смотреть в небо. Нам даже кажется, что мы про него всё знаем. Ну, например, знаем, что оно равномерно и однонаправленно, для всех одинаково. Но так ли это? Я сейчас имею в виду не физико-математические картины и не известный парадокс: время есть, но его нет, потому что прошлого уже нет, будущего ещё нет, а настоящее превращается в прошлое прежде, чем мы успеваем его уловить. Я имею в виду вот что. Время по-разному существует снаружи человека и в нём, внутри его сознания.



Когда я родился?

Вот простой вопрос: «Когда для меня началось время?»

Наверно, когда я родился.

А когда я родился?

Конечно, когда-то я задал этот вопрос своим близким. И близкие мне ответили: «Ты родился 16 ноября 1961 года». Может быть, даже час назвали. Я им поверил. И с тех пор не сомневаюсь: для своих близких и для всего окружающего мира я родился именно тогда.

Но что произошло во мне самом в тот промозглый и тёмный осенний день? Настолько ничего, что я даже этого не запомнил. Когда же началось время внутри меня, в моём сознании? Очевидно, тогда, когда появились первые воспоминания. Во всяком случае, до этого момента нельзя утверждать, что я внутренний пребывал во времени.

Я по-новому родился, когда стал помнить.

И вот интересно: что это за такие первые воспоминания? Когда они возникли из небытия?

Здесь мы сталкиваемся с ещё одной неожиданностью. Обычно время понимают как прямую линию, как шампур, на который нанизаны кусочки событий. Строгий порядок: сначала первое, потом второе, потом третье… А может быть, время – сеть? Непростое переплетение линий? На это указывает тот факт, что во времени моё сознание путается. Я вот никак не могу точно указать, какие из моих воспоминаний самые ранние. А раз не могу я, то не сможет никто иной уверенно это установить. Конечно, Бог, но Он вне времени. Он, как рыбак, любую рыбку выпутает из временно?й сети.

Я могу приблизительно определить возраст моих первых воспоминаний, используя инструменты – сумму заимствованных мною из внешнего мира знаний. Я вот знаю, что в первые годы моей жизни мама и родственники жили в Дачном – таком садово-огородном предместье Ленинграда. У нас была комната в коммуналке и дом в Дачном, только что отстроенный заново после войны. Естественно, мама с ребёнком обитала там. Потом государство решило дом уничтожить, чтобы на его месте выстроить жилой массив. Дачное у нас просто отобрали и даже ничего не сунули взамен. Это случилось в конце 1964 года, осенью. Между тем ряд моих воспоминаний включает в себя Дачное: участок, огороженный штакетником, канавку перед ним, горбатый мостик, калитку, кусты и деревья, дом и, наконец, людей на этом фоне. Среди подобных картин есть одна, сама по себе не особо значимая. Я вижу комнату, деревянный пол, дверь и, кажется, часть веранды. На полу рассыпаны яблоки. Значит, это осень, причём её середина: так рассыпают яблоки долгохранящихся поздних сортов, чтобы они подсохли, в конце сентября – октябре. Маловероятно, чтобы это происходило в последний дачнинский год: тогда, наверно, было не до яблок, вовсю паковали вещи. Стало быть, осень 1963 года. Мне ещё нет двух лет.

Получается, что внутреннее моё рождение совершилось на 23-м или 24-м месяце после внешнего. И первыми увиденными мною были вот эти плоды земные.

Впрочем, «совершилось» – несколько не то слово. Что, собственно, совершилось? Малыш-карапуз притопал неловкими ножками в пустую комнату, где по полу раскиданы антоновки и штрифели. Лучше сказать, что с этого началось моё внутреннее рождение. А ещё лучше: продолжилось моё рождение. То есть рождение – не событие, а процесс.

Интересно: когда же этот процесс заканчивается?

Этот вопрос отложим на потом.

Интересно, почему запечатлелось именно это?

Интересно также: что следующее можно поставить в ряд событий, знаменующих моё рождение?

Отбрасывая милые, но второстепенные воспоминания, останавливаюсь вот на каком моменте. Я вдруг понимаю, что это – я. Я очень ясно помню, как это произошло. На сей раз в комнате той самой коммунальной квартиры (старинной, барской, до революции принадлежавшей моему прадеду). Комната – то, что осталась у нас после потери Дачного. Я в колготочках и коротких штанишках сижу с ногами на диване. (И диван этот помню: ветхий, от прабабушкиной обстановки, белый в цветочек.) Сижу, и во мне возникает (как будто входит откуда-то и становится передо мной) знание, что это – я, что меня зовут Андрюша, что мне пять лет, что вот это – одна моя, именно моя нога, а вот это – другая (не уверен, мог ли тогда определить, какая правая, какая левая). То есть произошло осознание себя как отдельного существа. И своего тела как именно своего, и своей мысли как именно своей. До этого момента воспоминания принадлежат не мне, а неизвестно кому – как будто снимает камера слежения.

И вот что примечательно. По сохранившимся моим детским бумаженциям вижу, что это осознание себя произошло примерно в то же время (в те же пять лет), когда начались рисунки. До этого – обезьяньи каляки-маляки, коими испорчены форзацы многих попавшихся в мои ручонки книг. А тут – корявые и неуклюжие, но узнаваемые изображения: человечки, которые куда-то идут, машинки, в которых кто-то едет, подобия животных и цветков. Осознание себя совпадает по времени с первыми попытками создания образов.

Примерно к этому же возрасту – не меньше четырёх, не больше шести лет – относится ещё одно значимое явление. Дело было в деревне Бронка. Там мы снимали на лето жильё, чтобы удрать из душной тараканьей коммуналки. Теперь на Бронной горе коттеджный посёлок довольно-таки гнусного вида, а тогда была настоящая деревня, с коровами, курами, поросятами, с душистыми лугами и прекрасным видом на Финский залив и Кронштадт.

Как-то раз я поцарапал пальчик или что-то такое с ним сделал – ушиб, занозил, – точно не помню. Было не больно, скорее как-то необычно, и я побежал показывать пальчик бабушке. Не знаю уж почему, но моя бабушка, не религиозная, но уважавшая Закон Божий, при виде моего поднятого вверх перста воскликнула:

– Что это, Господи Иисусе?

Меня это ужасно насмешило. Тоже не знаю почему. Наверно, это созвучие «дисусе». А может быть, комичное выражение бабушкиного лица. Я отсмеялся сколько мог. А потом, как это свойственно детям, почувствовал потребность поделиться своим весельем с другом. И побежал к Екатерине Афанасьевне.

Екатерина Афанасьевна – хозяйка, у которой мы снимали летние комнатки, именуемые дачей. Ей зашло далеко за сорок, у неё были братья и племянники, но своих детей не было. И мы с ней очень подружились. Я ходил за ней всюду, разговаривал обо всём; она учила меня поливать яблони, полоть морковку, окучивать картошку, кормить поросёнка – в общем, заниматься всеми теми безумно интересными делами, из которых состоит деревенская жизнь. На сей раз я прибежал к ней, когда она обедала: хлебала какой-то супчик, заедая хрустящим молодым луком. Она сидела за столом, а над её головой на полочке горел огонёк и стояла икона. Что такое икона, я знал: у нас такие были дома, и на них такое же странное изображение бородатого человека с удивительными глазами. Но у нас иконы скрывались, где-то припрятанные, и огоньки перед ними не горели. Я быстро поведал о смешных бабушкиных словах. Екатерина Афанасьевна не рассмеялась. Она даже как будто испугалась. Лицо её, всегда обращённое ко мне доброй, улыбчивой стороной, сделалось серьёзным. И она сказала незнакомым мне голосом, в котором слышалось страдание:

– Не надо так шутить, нельзя: Боженька рассердится.

И приподняла правую руку вверх, то ли указывая на икону, то ли защищаясь от невидимой угрозы.

Поясню тому, кто не в курсе: шестидесятые годы – апогей советского безбожия. Дети вроде меня ничего не слышали про Бога, их родители с молодым энтузиазмом в Бога не верили, а бабушки боялись о Боге вспоминать. Моя бабушка и её сестра, моя крёстная, которые вдвоём занимались моим воспитанием, не придерживались коммунистического богоборчества, в себе сохраняли островки веры, но говорить об этом вслух, да ещё с ребёнком – не могли. Они пережили тридцатые годы и знали, к чему такие разговоры ведут. Поэтому я ничего не понял – кто рассердится и за что.

Екатерина Афанасьевна не стала развивать тему. Я, видимо, покрутился вокруг её стола и отправился восвояси. Я вышел обескураженный. Я впервые узнал, что есть некто такой Боженька, мнение Которого важнее всего, важнее даже моего веселья, и что Он как-то связан с теми забавными словами, которые произнесла моя бабушка. «Боженька» и «Господи Иисусе» соединились в моём недоуменном сознании с иконой и огоньком над головой Екатерины Афанасьевны.

Мне были явлены три факта. Первый: есть Тот, Кто всегда нас видит, всем управляет, даёт цену нам и нашим поступкам – Отец, которого я не знал до этого (мой отец умер в год потери Дачного). Второй факт: Господь Иисус от Отца пришёл ко мне, маленькому; и Он, Иисус, вызывает во мне невероятное соединение чувств радости (смех), страха и сострадания. То ли я сострадаю Ему, потому что сам Его чем-то обидел, то ли Он сострадает мне, моему пальчику. И третий факт: огонёк, горящий над головой человека, знающего про первые два.

Что это было, если не рождение веры – рождение в вере?



Вера – имя

Мою маму звали Вера. И бабушку звали Вера. Для меня слово «вера» было именем прежде, чем обернуться понятием. Имя – часть бытия своего носителя. Вот кто-то рядом со мной произнёс:

– Вера!

И из небытия (из соседней, например, комнаты, которую я не вижу и не знаю, что там, и есть ли там что-то) является милый мне человек: бабушка. Или мама.

В этом смысле мне повезло. Из самого раннего детского опыта я знал, что вера имеет вполне определённый образ. Вот из чего складывается в моём сознании образ другого человека? Из его внешности и его действий. Говоря языком физики: из материальных частиц и энергетических импульсов, сопряжённых в определённом, неповторимом порядке. Так и вера: она – материальна и действенна; она – образ жизни. Причём такой образ, через который, как через волшебный кристалл, видно всё, что по-настоящему имеет быть. И исчезает, делается невидимым всё ложное.

Частью моего детского образа жизни были праздники.

Например, Пасха.

К тому времени, когда произошла эта история с «Господи Иисусе», я уже знал, что бывает Пасха. Опять-таки праздновалась она у нас не по-церковному, а по-домашнему. Бабушка с мамой обычно ходили к началу пасхальной заутрени, на крестный ход, но меня с собой не брали. Я только фиксировал в памяти, что есть особая ночь, когда можно не ложиться вовремя спать, когда нужно дождаться маму с бабушкой. То, что они ушли куда-то в такое неурочное время, – уже само по себе необычно. Ещё необычнее, что их нужно дождаться (ходили в Спасо-Преображенский собор, единственный действующий в округе, это минут двадцать ходьбы от нашего дома), что они придут в каком-то особом, никак не объяснимом настроении, что все будут с ними целоваться, а потом есть такую белую красивую пищу, которая называется «пасха». К этому всему следовало готовиться и, в частности, заниматься приготовлением пасхи. Ещё за неделю ставили проращивать овёс, и на подоконнике в коробочке появлялись весёлые зелёненькие человечки – травинки. Потом крёстная ходила на рынок и покупала приятную всячину: творог, масло, яйца, сливки. Потом с этим всем начиналась трудная и радостная возня, в которой и мне полагалось участвовать. Творог протирали через сито, сливки взбивали венчиком, масло растирали до полужидкого состояния, всё это поэтапно смешивали с сахаром и яичными желтками (в мои обязанности входило перемешивание деревянной ложкой строго в одном направлении). Толкли в ступе какие-то пряности, которые при этом весело пощёлкивали. Добавляли их в смесь. Так проходило, наверно, до половины дня. Потом ещё красили яйца во всякие весёлые цвета старинными дореволюционными красками, хранившимися в особой коробочке. Потом выкладывали желтовато-белую смесь в пирамидальную форму с рельефными крестами и убирали надолго в холод.

До того самого момента, когда бабушка и мама вернутся из своего загадочного ночного странствия. И все начнут целоваться. И приговаривать: «Христос воскресе!»

Я, конечно, понятия не имел, что значит это присловье. Просто звуки. Во всём остальном течении жизни имя Христа не упоминалось. Или упоминалось тайком от меня, или незаметно, и я просто не фиксировал его в сознании. Оно являлось именно в сочетании с «воскресе», вместе с особенным выражением лиц, радостной вознёй, бессонной ночью, нежнейше-вкуснейшей пищей.

– Господи Иисусе!

– Христос воскресе!

Встреча с именем Божиим.

Если сказать:

– Вера! – то из-за стенки или иной перегородки, отделяющей нас от небытия, появится бабушка или мама.

А если сказать:

– Господи Иисусе Христе! – то появится Иисус Христос.

Тот самый, который воскрес, который пожалел мой пальчик, которого и я почему-то жалею и боюсь, как бы он на меня не рассердился.

«Кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него».

Я в коротких штанишках сижу на диване с ногами и понимаю, что это я и мне пять лет.



Осуществление ожидаемого

У веры есть одна особенность. Она рождается и не умирает. Всё остальное, что рождается, – умирает. Кроме веры. Я, родившийся 16 ноября 1961 года, умру. А я, родившийся в вере, – не умру.

Вера не имеет предела во времени.

Невозможно отказаться от веры, избавиться от веры или каким-то иным образом лишиться веры. Когда говорят: «Я (он) потерял веру», – это риторическая фигура. На самом деле, либо веры не было (то есть я ещё в ней не родился), либо я временно перестал её ощущать. Последнее не страшно: ведь я, пока здоров, не ощущаю свои лёгкие, но просто дышу ими. Веру мы тоже начинаем ощущать в беде, как больные лёгкие – когда перед нами открывается пропасть смерти.

Это и понятно, потому что у веры есть одно действие. Она даёт возможность любить. Поверил – полюбил. А любовь – антоним смерти. Всё, что спасает от смерти, как от индивидуальной, так и от всеобщей, – любовь.

Слово «любовь» сильно испорчено культурными контекстами. Но суть от этого не меняется.

Инстинктивное противодействие смерти, которое уже есть начало любви, было во мне раньше веры. Когда я, крохотный, в первый раз, чтобы не умереть, потянулся к материнской груди, ухватился за неё, присосался к ней – это уже было начало любви. Младенец инстинктивно любит мать, потому что она – непосредственная его защита от смерти. Но в этом не было ещё меня – было тельце, была слепая и бессловесная душоночка, но не было памяти и воли.

Когда в моей памяти впервые запечатлелось состояние любви?

Тогда же, когда появилось осознание себя и вера в то, что невидимо.

Я позову:

– Мама!

И из невидимого пространства за стеной появится моя мама Вера. И это мне необходимо, потому что я её люблю. Не потому, что хочу поесть и спастись от голодной смерти. А потому, что это необходимо всему моему существу – не только тому, которое родилось в ноябре, а больше именно тому, которое родилось в вере. Если этого не случится, то мне будет страшно, тоскливо, хотя ничто мне вроде бы не угрожает.

Мой отец умер, когда мне исполнилось три года (я об этом не знал и не мог знать, потому что дети не понимают, что значит «умер»; впрочем, и взрослые не понимают). В это же время в нашей семье произошли и другие передряги. А дальше получилось так: мама вышла замуж и уехала с новым мужем в Таллин. А я остался с бабушкой и крёстной в Ленинграде. Почему так получилось – объяснять сложно и неинтересно. По ряду причин. Никто в таком раскладе виноват не был. Но вдруг оказалось, что мамы нет за стенкой и чтобы она пришла – нужно звать долго и всякими непростыми способами. Например, по телефону. Или нарисовать рисунок – цветочек, или собаку, или человечка, – а бабушка вложит его в конверт и отнесёт куда-то. А потом ждать.

Может быть, это обстоятельство заставило потрудиться: осознать себя и почувствовать, что новообретённому мне недостаточно самого себя. Необходимо, чтобы со мной вместе существовал ещё кое-кто, и эта необходимость выражается словом «люблю».

– Кого ты больше любишь, маму, или?..

Тут взрослые, регулярно задававшие сей вопрос, немного осекались. Но бодро продолжали:

– …или папу? …или бабушку? … или Коку (то есть крёстную)?

Что тут ответить? Я уже знал, что люблю их всех: и бабушку, и Коку… Но маму как-то ещё дополнительно. И она меня любит и придёт из невидимого пространства. Только надо долго ждать.

Такое ожидание, в котором нет конечного сомнения (есть сомнение: сегодня ли? завтра ли? – но нет сомнения, что будет), называется «надежда».

Носительницы имён Вера, Надежда, Любовь и София празднуют именины в один день: 30 сентября (17 сентября по церковному календарю). Так как у нас в этот день были две именинницы Веры, то праздник праздновался как общий, семейный и даже родовой. Собиралась вся родня и близкие друзья семьи. Готовились почти как к Пасхе: ходили на рынок, перемывали посуду, раздвигали стол, пекли и варили… Я, слоняясь между взрослых, слышал (может быть, мне на мои вопросы и отвечали):

– Что за день такой?

– Святых Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.

На именины мама всегда приезжала из Таллина. Это была большая радость: гораздо бо?льшая, чем, например, от новой игрушки.

Я, конечно, не знал, кто такие святые. Но получалось: радость и осуществление надежды происходят от святых Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. Значит, святые – очень хорошие, очень необходимые. Я их люблю. И они меня любят.

Первая встреча со святыми.

Теперь отвлечёмся от детских воспоминаний и предадимся историческим.



Имитация веры

Заставить любить – невозможно. Это понимают, кажется, все – даже те, у кого власть.

А как насчёт «заставить верить»?

Притворная любовь очень скоро разоблачит себя. А делать вид, что веришь, можно весьма долго и успешно. Можно и самого себя обмануть: «Да верю я, верю, только отстаньте». И сжиться с этой мыслью. И на все вопросы искренно отвечать «я православный!», или «я католик!», или «я коммунист!» – не будучи ни тем, ни другим, ни третьим.

Веру можно симулировать, а значит, и навязать. Конечно, не истинную веру, а её имитацию. Вера, навязанная массам людей, называется государственной идеологией.

В императорской России практически всё население – можно считать, сто процентов – принадлежало к той или иной религиозной конфессии. В паспортах обязательно заполнялась строка «вероисповедание». При переписи населения в 1897 году почти три четверти жителей Российской империи назвали себя православными – это примерно 87 миллионов человек. К 1917 году количество православных увеличилось ещё миллионов на двадцать-тридцать. Все они регулярно исповедовались и причащались, о чём выдавались соответствующие справки. Без справки об исповеди (хотя бы раз в три года) нельзя было вступить в законный брак; возникали и другие правовые ограничения. Так что исповедовались все. Вечером в среду перед Великим четвергом выстраивались длинные очереди к церковным дверям. Исповедаться и причаститься в Великий четверг считалось обязательным. Были, конечно, такие, кто этого не делал, но даже в среде интеллигенции, которая любит до всего «своим умом дойти», они выглядели отщепенцами и опасными вольнодумцами. Там же, где люди жили в рамках жёсткой организации – на больших заводах, угольных шахтах или в армии, – православных в эти дни водили к аналою строем. «Первая рота, в церковь на исповедь шагом марш!» То же самое совершалось и во время Мировой войны, и в тылу, и на фронтовых позициях, в траншеях или в поле.

И ведь никто не сопротивлялся. Вернее, сопротивлялись – отстаивали своё неверие – единицы: буквально единицы на миллионы. Все остальные смиренно склоняли головы под священническую епитрахиль, благочестиво целовали крест и Евангелие, благоговейно подходили к Чаше.

Вот бы посмотреть на это! Какое сильное, дивное чувство! Истинно верующий православный народ, многочисленный, как песок морской, несокрушимый в единстве своей веры!

И вот настал 1917 год.

В 1917 году Пасха пришлась на 2 апреля (15 апреля по новому стилю), а Великий четверг – на 30 марта (12 апреля).

За четыре недели до этого случилась революция, император отрёкся от престола, явилась полная свобода. Никто никого не заставлял ничего делать. Впервые солдат не повели по команде к батюшкам. Кто сам хотел – тот пошёл.

И вот, по приблизительным данным, на фронте, в сени смертной, на исповедь и к причастию из числа нижних чинов пошёл каждый десятый. Десять процентов. Остальные девяносто процентов не захотели. Они не заинтересовались Тайной вечерей, не ощутили крестных страданий, не почувствовали потребности очиститься перед Пасхой и встретить воскресшего Христа. То есть они не были христианами.

Вычтем из этой суммы мусульман и прочих иноверцев, которые среди нижних чинов русской армии составляли примерно четверть. Получается, что две трети солдат и унтер-офицеров именовались православными, но на самом деле таковыми не являлись.

В них, внутри, не было веры; вера была им навязана снаружи.

Думаю, что примерно такой же была ситуация во всём русском обществе. Дальнейшие события это подтвердили.

Загадка крушения православной Руси и превращение её в страну воинствующего атеизма перестаёт быть загадкой. Две трети православных только числились таковыми, на самом же деле вера была им навязана. Это была не вера, а государственная идеология. Они стряхнули её с себя, как освобождённый пленник стряхивает разрезанную верёвку.

Правда, ненадолго. Скоро, очень скоро их скрутили верёвками куда более жёсткими: советской идеологией.

Думаю так. Истинно верующих православных в России было не 120 миллионов, а, может быть, миллионов десять-пятнадцать, считая женщин и детей. Убеждённых врагов веры, безбожников, марксистов – ещё того меньше, может быть, миллионов пять, а может быть, миллион. Но это всё были отборные бойцы, и у них имелась программа, как устроить будущее всеобщее счастье без Бога. Поэтому они смогли подчинить и в значительной части перетащить на свою сторону огромную массу людей, не имеющих веры. И этой массой задавили верующих. Почти даже истребили их.

Потом, однако, оказалось, что всеобщее счастье не получается, что оно отодвигается куда-то в неопределённую даль и на пути к нему множество ужасных препятствий, преодоление коих требует непосильного труда и бесконечных жертв. Огромную массу неверующих людей можно было тащить в такое будущее только силком, на верёвке. Строится новая государственная идеология – настоящие стальные узы, – не то что нудное и мягкое царское принуждение. Этими канатами скручивают всех советских людей.

И вот что интересно: люди, масса (та самая, которая без внутренней веры), в общем-то, охотно принимает сии оковы. Вера, как говорит апостол, есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. А совсем без ожиданий и без попыток заглянуть за пыльную завесу видимого мира жить уж больно тоскливо. Если нет живой веры, так пусть будет хотя бы её тень, чертёж, имитация – государственная идеология. Вот почему так стремительно разрастаются ряды коммунистической партии, вот почему восьмиклассники поголовно вступают в комсомол, а четвероклассники – в пионеры. И все произносят слова дежурных клятв: «Я, такой-сякой, вступая в ряды… Перед лицом своих товарищей… Любить Родину… Как завещал великий Ленин… Как учит коммунистическая партия…»

Потом наступает момент, когда и эти узы лопаются и их стряхивают с ещё большим азартом и топчут с ожесточением. Но из того, что исчезло принуждение к вере, совсем не следует, что появилась настоящая вера. За первоначальной эйфорией следует растерянность, ощущение пустоты и – острая потребность в новой массовой имитации веры.



Скоропослушница

Я был в пионерах. И в комсомоле. И даже с энтузиазмом.

Дети вообще легко принимают любые правила игры.

Это происходит оттого, что в детях жива исконная человеческая потребность в вере. Она потом, по мере взросления, засыхает, а в детях жива. А вот знания – во что верить – у детей нет. Нет умения отличать правду от лжи. Это состояние называется «доверчивость». И ещё есть более отчётливое, чем у взрослых, стремление быть похваленным, получить хорошую оценку. И вообще, быть как люди – то есть как все.

Поэтому мы, дети, охотно и радостно вступали в эти самые «ряды». И учились ходить строем под пионерский барабан. И петь пионерские песни. И носить белую пионерскую рубашку с красным галстуком. И называться «член совета отряда», «председатель совета дружины», «учебный сектор», «культурно-массовый сектор». Попозже всё то же самое переносилось в комсомол, только гуще замешивалось.

Но за всеми маршами, песнями, речёвками и стенгазетами таилась пустота. Светлое будущее так и не наступило, и взрослые это уже понимали. Они продолжали играть с нами в привычную игру, потому что не знали, чем нас занять; пилили железную гирю, как Паниковский, для вида. И в комсомольском переходном возрасте, когда начинаются поиски истины, в душу потихоньку закрадывалось страшное чувство, что нас обманывают. Взрослый мир врёт цинично. И от нас того же хочет.

Это настолько неприятно, что надо что-то делать.



А теперь я расскажу, как пришёл к Скоропослушнице.

Хотя я этого не помню.

В деталях и в обстоятельствах не помню. Просто я стал гулять в Лавру. Когда и почему – не помню опять-таки. Чего-то не хватало: какого-то воздуха, который обретался там.

А что такое была Александро-Невская Лавра в те позднесоветские годы? Действующий собор как остров посреди грязного, хмурого моря. Или как пленный линкор в окружении пиратских шхун. Путь к нему крив и угрюм – через лужи, между двумя кладбищами, переделанными в музеи, под крики чёрных птиц: галок и ворон. В бывших монастырских корпусах – какие-то невнятные советские учреждения, наполненные с девяти утра до шести вечера серыми служащими, мужчинами и женщинами. Утром эти серые текли туда, вечером оттуда. Перед собором – большое кладбище (третье по счёту), утопающее в грязи, утыканное островерхими советскими стелами со звёздами и, кажется, без единого креста. Если пройти Лавру насквозь, протиснуться между обшарпанными строениями неизвестного назначения – откроется Обводный канал, дымный и безлюдный. Справа – психдиспансер, слева громада элеватора и туманный невский простор. Пойдёшь в ту сторону – попадёшь опять на кладбище – Никольское, запущенное, заросшее кустарником, с осквернёнными склепами и покосившимися крестами. Потоптавшись меж обломанных оградок и куч прошлогодних листьев, мы возвращаемся к Троицкому собору.

Не то чтобы собор спорил с окружающей его действительностью или как-то противостоял ей – тоже тяжёлый, молчаливый, угрюмоватый. Но достаточно поставить ногу на первую ступень его огромной паперти, чтобы почувствовать нечто необычное: переход невидимой границы. Выше, перед массивной дверью, неумолимо хочется перекреститься. Входишь внутрь – и попадаешь в иное пространство, сумрачное, гулкое, высокое и покойное, пахнущее свечами и вечностью. Там – те же люди, но другая пластика их движений, другие лица – отдалённо похожие на иконы. И много икон, совершенно разных; некоторые – старого письма, некоторые – как картины в Эрмитаже.

Из этого подвижного сумрака выступил и встретил меня Её лик.

У нас в Лавре две иконы Богородицы Скоропослушницы: одна – точный список афонской, другая – особенная, именуемая Невской. Почитаема Невская, в бело-золотом киоте возле алтаря; к ней идут, перед ней всегда есть кто-нибудь; в большие праздники к ней, бывает, не протолкнуться. А другая таится в боковом сумраке, слева от главного нефа. Обе иконы смотрят прямо в ум и сердце: человеческая красота и, я бы сказал, обаяние лика Богоматери создаёт какой-то особенный продукт – излучение веры.

Меня почему-то притянула к себе та, что в сумраке. Я подходил и к Невской, останавливался перед ней (молиться ещё не умел, не догадывался как). Но потом шёл к той, второй. И стоял долго.

Что тут происходило? Вспоминая, думаю, что это можно назвать исхождением невидимого света. В сумраке. Свет этот недоступен глазу, но его пьёт душа – так же, как умирающий пил бы живую воду. Жизнь возвращается, но не та, что ушла, а другая, новая. И настаёт покой.

На высокогорьях, на альпийских лугах, когда никого нет кругом, бывает похожее чувство: как будто всё исчезает, а остаются свет, тишина, покой. Травки чуть-чуть колеблются, маленькие цветы наклоняются под тихим ветром. Шаги не слышны. Многообразие мира сливается в одушевлённом единстве.

Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!..

Это Пушкин написал про монастырёк Цминда Самеба на горе над Военно-Грузинской дорогой у подножия Казбека. Перед Скоропослушницей (буду писать как личное имя – без кавычек) получалась как бы заоблачная келья. Бог везде, и всегда мы с Ним в соседстве. Но обычно, глухие и слепые дураки, этого не замечаем, грубой своей шкурой не чувствуем. А тут – ощущалось.

Я, бывший пионер и вроде ещё комсомолец, конечно, ничего этого не понимал. Но что поделаешь с ощущением? Мне было хорошо здесь. Человеку всегда или почти всегда плохо, а в подростковые и юные годы это «плохо» усиливается лихорадочным возрастным беспокойством, порывистой боязнью опоздать куда-то, не попасть на белый пароход. И вот тут, перед Скоропослушницей, это «плохо» отваливалось от меня, исчезало в запахе ладана и свечек. И становилось хорошо.

Постояв, я уходил. И хотелось снова прийти, и даже сделать что-то, например принести Ей цветов. Раза два или три я так и делал. До этого два или три раза дарил цветы девушкам, в которых был, как мне казалось, влюблён. И теперь – Ей.

Она цветы, конечно, принимала. Но нужно было что-то другое. И я никак не мог понять что.



Путаясь в сети времени, я не могу точно установить, когда – до встречи со Скоропослушницей, или позже – имело место особенное событие. Особенное – то есть выходящее из всех рядов, не имеющее причин в окружающей и в предшествующей жизни.

Я даже знаю его точную дату – 8 октября 1979 года (не знаю, начал ли ходить к Скоропослушнице до этого или позже; кажется, всё-таки позже). Настолько был ошарашен его ни во что невместимостью, что зафиксировал грязной шариковой ручкой в блокноте. Получилась словесная шелуха, такая же неказистая, как советская шариковая паста, которой это было накарябано.

А суть в том (попытаюсь ещё раз), что я спал, вернее уже не спал, а лежал, собираясь проснуться, на грани сна и бодрствования, то есть тогда, когда нет ни мечты, ни воли. И Кто-то как будто сел на край моей кровати (физически ощутимо и невесомо, неощутимо), и от Него великая любовь наполнила всё внутри и вне меня. Это был Свет, который я не видел глазами, потому что глаза-то мои были закрыты. Но это был Свет, невидимый, мягкий… Но это был Кто-то (Кто, а не что), любящий меня, склоняющийся (как мама, вернее как я в детстве мечтал, чтобы мама меня обнимала). Во мне что-то отозвалось, зашевелилось, потянулось навстречу. Я, кажется, приподнялся на постели – не знаю, физически ли приподнялся, или же это двинулась моя душа, а тело оставалось лежать… И я даже крикнул или совершил душою действие, похоже на крик: «Верую!» Конечно, я ничего не кричал, никаких слов, но смысл был «верую!». Потому что Свет что-то говорил мне, что-то такое, чего я не мог уразуметь, но смысл был «люблю», и надо было что-то ответить Свету. Засим Он так же тихо отошёл от меня. И тут навалилась на грудь тяжесть, стало душить, давить внезапным страхом… Но и это отошло. И я проснулся.

Всё было такое же, как было. Комната, окно, кровать, стол, стулья, зеркало, шкаф, люстра под потолком, утреннее солнышко в высоком окне. И всё – другое.

Надо сказать, что случилось сие в момент жизни для меня трудный и неприятный. Меня забирали в армию. А забирали вследствие того, что я после школы никуда не поступил. А не поступил, потому что на ровном месте провалил два экзамена: математику на дневном и сочинение на вечернем геофаке. Математику я тогда знал на хорошую четвёрку, а за сочинения у меня не бывало оценок ниже пятёрки. И вот – на. Плюс к тому меня совершенно не любила девушка, одноклассница, в которую я был влюблён или мне казалось, что был влюблён. Одним словом, я – неудачник. Двумя словами – катастрофический неудачник. Мне семнадцать лет и почти одиннадцать месяцев. Мне больше незачем жить. А через пять недель выйдет приказ, и меня заберут в армию. В Афганистан. Афганистан как вестник краха державы, правда, ещё не явился (он явится через два месяца), но что-то устрашающее, похожее на цинковый гроб, уже висело в воздухе.

Нет, в армию меня не забрали. Но мне было страшно. А страх заставляет искать путь к спасению. Видимо, моя душа металась между страхом смертным, стыдом неудачничества и тоской отверженности, и искала дверцы на волю, и, сама того не ожидая, взмолилась. Всякая истинная молитва – о том, что я не один в своём чёрном и ледяном колодце: я с Ним – с Тем, кто возьмёт меня на ручки и понесёт к теплу и свету. Весёлый Боженька не будет сердиться, а обнимет меня, и станет так хорошо…


Снова на горе близ Эфеса

Антураж такой же, какой был в самом начале. Однако вместо хижины на прогалинке под соснами трёхступенчатое возвышение и на нём престол. На престоле сидит Богородица в красном мафории, с небольшой короной; на руках Младенец. По дорожке – видимо той же, по которой когда-то шёл апостол Иоанн, – движется маленькая фигурка, одетая во что-то невнятное: потёртые серые брюки, рубашка неопределённо тёмного оттенка, дешёвые кроссовки. Фигурка – мы назовём её Душа – выходит на середину поляны и останавливается перед престолом.



Душа. Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою.

Мария. И тебе радоваться, милый. Как хорошо, что ты пришёл. Мы тебя ждали.

Душа. Как Ты могла ждать меня, когда я сам не знал своего пути? Пошёл вот по этой тропинке… Ноги занесли меня сюда случайно.

Мария. Разве это важно – как? Просто ждали – и всё. Прежде чем ты был под смоковницей, там, внизу, в начале пути, мой Сын видел тебя. Вот хлеб, он чудный, так все говорят. Он укрепит твоё сердце. Вот вино, выпей, и станет весело.



Неизвестно откуда, видимо из теней, сгустившихся под соснами, появляется столик, на нём кувшин, блюдо с хлебом и какие-то плоды, какие именно – издалека не разглядеть.



Душа. Я знаю – всё это во сне или в видении. Но как хочется, чтобы было на самом деле!

Мария. А тут всё и есть на самом деле. Возьми, поешь, отпей. Это, наверно, твоя странная одежда мешает тебе поверить. Ты скоро снимешь её, и ангелы дадут тебе новую, белую и чистую, как свет. Немного надо подождать.

Душа. Как я оставлю здесь свою одежду? Там, внизу, стоит автобус, люди… Каким я вернусь к ним?

Мария. Не бойся. Тот, кто не верит, – не увидит, а тот, кто верит, – не удивится.

Душа. Но чистая одежда испачкается. Я разорву её о колючки – спуск крутой, заросли густые…

Мария. Ты хочешь найти повод, чтобы испугаться. Не бойся. Всё, что здесь, у меня, – не испачкается и не разорвётся вовек. И бояться ничего не надо. Я когда-то боялась, я знаю.

Душа. Как одолеть страх?

Мария. Не знаю. Никак. Одолевать – значит бороться, а бороться – признавать силу врага. У страха нет силы. Просто делай как должен.

Душа. Как Ты сказала ангелу: «Вот я, раба Господня»?

Мария. Да. И… И нет. Это были слова. Решение пришло раньше. Не знаю когда. Когда я играла в куклы. Или когда мама Анна кормила меня грудью. Чтобы жить, надо решиться.

Душа. И решение наше – вера. Странно: решил, поверил – и живу. Что же, вера – воздух? Питьё? Пища?

Мария. Да.

Душа. Но все – там – думают по-другому. Они думают, что вера – бумажка, которую подписал. Или переписал, или выбросил. А она – то, что едят?

Мария. Да. Вера – это еда, которая не приедается, питьё, которое утоляет всякую жажду. То, что даёт нам Отец.

Душа. Удивительно! Я же читал это сегодня, именно сегодня: «И взял я книжку из руки Ангела, и съел её; и она в устах моих была сладка, как мёд; когда же съел её, то горько стало во чреве моём». Как это может быть?

Мария. Поешь этого хлеба и выпей вина.

Душа. И больше ничего?

Мария. И больше ничего.



Из тишины и шевеления сосен вылепляется музыка, как пение далёкого хора. Пространство наполняется светом. Понемногу свет становится приглушённым, вечерним. Теперь мы видим, что возвышение, престол и та, что на престоле, – икона, очень большая, гораздо больше человеческого роста. Перед ней фигура в потрёпанных брюках и тёмной рубашке – Автор.



Автор оборачивается к нам, продолжает прерванную речь.



И больше ничего

Я ни к чему не нужен. Я, собственно, наг и сир.

Лоб клюёт бессонница. Ночь ничь не видит.

«Отче наш, – вдруг говорю, – Иже еси

на небесех! Да святится имя Твое, да приидет

царствие Твое…» – Тут пауза. Часы стоят.

Это был вдох. Наперерез дыханью

врывается: «…да будет воля Твоя

яко на небеси и на земли…» – и выдыхаю.

Я ни с кем никому, в большой квартире, на дне

мёртвого моря-мира, склизко, забиты ставни –

выпрашиваю: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь, –

а есть не хочу, больно мне, – и остави…» –

Именно так! Ребро поднимает вдох:

«…нам долги наша, якоже и мы оставляем

должником нашим…» – Вечность журчит водой

в трубах – они поют, как коммунары перед расстрелом.

«И не введи нас… – хором гудят за мной –

…во искушение, но избави…»

Утро, всё кончено, тает мой дом ледяной…

Пуля летит – «…от лукавого» – и разбиваем.

Вспышка. Дверь. Лестница. Жизнь – Магомедов кувшин.

Вот те и ночь! Ну уже не заснётся.

Отче наш! Ты один. Я один.

И ничего больше не.

Не остаётся.




Несколько шагов по водам. Об апостолах


Вонми, небо, и возглаголю,

и воспою Христа,

от Девы плотию пришедшаго.


Откуда берётся имя

У моей бабушки Веры была старшая сестра Анна, и была младшая – Елена. Родственники будут сопровождать нас на некоторых участках нашего пути, поэтому познакомимся. Бабушка Вера Александровна, 1900 года рождения; Анна Александровна, моя крёстная (на детском языке – Кока), 1898 года рождения; Елена Александровна (на детском – тётя Лёля), 1904 года рождения. И были два брата, Павел (1902 года) и самый младший, Николай (1906-го). В их жизни запечатлелась вся русская история двадцатого века: от Порт-Артура до Беловежской пущи, через революции, войны, репрессии и блокады, но об этом не сейчас.

Сейчас вот о чём.

Меня крестила Кока.

Как это было, я, естественно, не знаю.

Вот сейчас, рассказывая самому себе собственную жизнь (а это неизбежно, чтобы перейти к теме «Святые и я, грешник»), я вижу, какой она (жизнь) оказалась запутанной. Всегда хотел жить просто, а получалось сложно. Поэтому немного терпения: о сложностях моего крещения.

В то время, когда я родился, крестить человека было не такто легко. На весь Ленинград с его уже почти четырьмя миллионами жителей существовало чуть больше десятка действующих церквей, причём половина – кладбищенские. Все они просвечивались насквозь светильниками КГБ. Ходить в церковь, а тем более крестить – побаивались. Но в моём случае это не главное. Я изволил телесно родиться на два месяца раньше срока. Стояла холодная, промозглая осень, моя мама простудилась и не доносила меня. А я, едва показав свету своё крохотное тельце, заболел и вполне даже собирался умереть. Так рассказывали очевидцы. Кока, Анна Александровна, когда-то до революции училась в Свято-Владимирской школе при Новодевичьем монастыре. Она хорошо знала молитвы и Писание. Она меня крестила «страха ради смертного», сама, без священника. Точные обстоятельства моего крещения теперь уже не знает никто – только Бог. На мои вопросы об этом, которые я, конечно, задавал, став взрослым, все родственники, в том числе и Кока, отвечали уклончиво. Думаю, они просто боялись советской власти и не хотели поддерживать во мне интерес к церковной теме.

Можно засомневаться (и я задумывался над этим): а было ли крещение?

Было.

Вот странно: было же это сочетание людей, времени и действия. А увидеть, рассказать, как было – никто никогда не сможет. Как меня держала Кока на руках, погружая в воду – за пузико или под мышки? Как наливали в холодную воду кипяток? И было ли мне тепло или холодно? Я плакал? Радовался? Кто стоял рядом? О чём говорили? Где это вообще было – дома или в больнице? Никто не узнает никогда. Но это было. И может быть, там, после слова «никогда», вне времени, мне будет дано увидеть и прожить это явление чуда. Когда с тобой происходит нечто самое главное, а ты даже не можешь запомнить, как это происходит.

Это было именно потому, что подтверждено последствиями. Причина главных событий нашей жизни не в прошлом, а в будущем. Я был крещён не потому, что кто-то этого хотел, и не потому, что обстоятельства к этому вели. Ровно наоборот: никто этого не хотел, даже никто и не понимал, что происходит, и обстоятельства вели в противоположную сторону, холодную и пустую. Причина моего крещения в том, что через пять лет после него я услышал про Боженьку, через восемнадцать пришёл к Скоропослушнице, а ещё потом меня осенил Свет, и в двадцать один год я понял, что должен пойти встретить Христа и съесть Вечность на маленькой ложке.

Теперь ещё об одном сложном изгибе моей жизни.

Мне наречено было имя Андрей.

Наверно, при крещении. Этого никто никогда доподлинно не узнает.

Мой отец был поляк. Звали его Анджей – то есть Андрей. Его родители, мои дедушка и бабушка, пропали без вести во время войны в кровавом варшавском вихре. Как он, шести-восьмилетний, с младшим братиком Ждиславом, выжил – ещё одна из тех историй, которые никто уже не расскажет. Но выжил и после детского дома, после школы был направлен учиться в Советский Союз. В Ленинградском университете познакомился с моей мамой. И вот я родился.

Долго думали, как меня назвать. Мама решила, что назвать по имени отца. В свидетельстве о рождении записали – Анджей. Потому что иначе получалось как-то нелепо: Андрей Анджеевич. А когда крестили, нарекли Андреем. И дома всегда звали Андрей, Андрюша.

Только вот во имя какого святого Андрея нарекли – неизвестно. Никакого.

И когда я узнал, что у всех крещёных есть святые покровители, то почувствовал, что и мне нужно. Как сиротка, проведавший, что у всех детей есть мама и папа, начинает приискивать себе маму и папу в окружающем мире. Бабушкин брат Павел, дядя Павля, как-то шутливо назвал меня: «Андрей Первозванный». Потом в какой-то книге я увидел красивый крест, и звезду с блестящими камнями, и подпись: «Орден святого Андрея Первозванного».

И само собой получилось, что мой святой – Андрей Первозванный.

Я, естественно, ничего про него не знал. Где-то услышал, что апостол.

Кто такой – апостол?

Спросил у бабушки, у Коки. Они сказали: ученик Иисуса Христа.

Ага, того, который над головой Екатерины Афанасьевны.

У крёстной я нашёл книгу (это было, когда уже умел читать и хватал в огромных книжных шкафах все книги, до каких мог дотянуться). Старинная книга в голубом тиснёном переплёте с крестом. Надпись странными фигурными буквами: «Господа нашего IИСУСА ХРИСТА святое ЕВАНГЕЛIЕ». Раз тут про Христа, значит, и про его учеников. Значит, где-то и про Андрея – загадочного – Первозванного. Надо прочитать.

Так апостол Андрей привёл меня к книжному шкафу и дал Евангелие.



Необходимое отступление

Об исторической достоверности Евангелий

Мы не будем распространяться о достоверности Евангелий с точки зрения высшей истины: всякий, кто дочитал повествование до этого места, понял, что для автора она безусловна. Но чтобы просвещённый читатель правильно расслышал этого самого автора, необходимо оговорить некоторые положения, касающиеся достоверности канонических Евангелий и вообще новозаветных текстов как исторических источников.






Апостол и евангелист Иоанн Богослов. Мозаичная икона. XIII век. Афон, Великая Лавра



Не пугайтесь: мы не поволочём вас далеко в учёные дебри. Не станем ввязываться в бесконечные споры о том и о сём. Научная литература по означенному вопросу представляет собой даже не море, а океан, переплывая который всякий Магеллан непременно будет угроблен какими-нибудь дикарями. Мы просто покажем направление нашего движения, стоя на твёрдом берегу.

Первое. Для нас очевидно, что создатели канонических Евангелий были абсолютно правдивы и искренни. Бескомпромиссная их правдивость явствует из идейных установок (диавол – лжец и отец лжи), из интонации (говорящие так – не врут), из многочисленных эпизодов, которые не выдумаешь, и фактов, невыгодных для прославления Христа и апостолов. Невозможно представить, чтобы кто-нибудь сочинил сцену «Христос и самарянка у колодца», придумал бы сюжет троекратного отречения Петра или сфальсифицировал встречу Луки и Клеопы с воскресшим Спасителем. Также и изречения Христа – притчи и логии – бесспорно достоверны, так как созданы в едином авторском стиле и заключают в себе неповторимые особенности речи своего Создателя и языковой среды, в которой Он жил. Да и в целом ситуация: Царь мира – жалкий страдалец… Блаженны изгнанные правды ради… Такое совмещение не могло быть придумано людьми античной или древней ближневосточной культуры: что-либо подобное отсутствовало в их сознании. Стало быть, евангелисты ничего не сочиняли, а старались точно фиксировать виденное и слышанное.

Второе. Евангельские тексты созданы людьми, а следовательно, не могут не содержать неточностей и ошибок, потому что человеческая речь по природе своей неточна, а мышление ошибочно. Матфей излагал по-своему, Иоанн – по-своему; стало быть, Матфей ошибался по-матфеевски, Иоанн – по-иоанновски. Ошибки и расхождения проистекали ещё и из того, что при письменной фиксации часть текстов переводилась с языка устного общения (арамейского) на язык культуры (греческий). В дальнейшем неточности и дефекты накапливались при тиражировании текстов в разных культурно-языковых средах (в Палестине, в Малой Азии, в Риме, в Египте), и это продолжалось, пока не был сформирован и отредактирован весь новозаветный канон – то есть примерно до середины IV века.

(Отметим – для недоверчивого читателя, – что редактирование осуществлялось отцами первых Вселенских соборов предельно добросовестно, тщательно, с использованием всего инструментария позднеантичной науки, и имело целью очищение первоначальных текстов от позднейших искажений. Не поддающееся очищению оставалось нетронутым. В итоговых текстах Евангелий присутствует некоторое количество нестыковок и противоречий: свидетельство добросовестности канонической редактуры.)

В связи с этим – третье. Чтобы безбоязненно черпать из святого источника историческую информацию, нужно иметь представление о том, в какое время, в каких условиях, в какой последовательности складывались евангельские тексты. Это – сложнее всего. Не мучая читателя наукообразной аргументацией, мы нарисуем схему, которой придерживаемся.

Потребность в создании связного евангельского повествования, очевидно, появилась тогда, когда стало уходить апостольское поколение христиан – тех, кто видел или мог видеть Учителя своими глазами. Второе пришествие Спасителя, которого первохристиане ждали со дня на день, совершится, быть может, нескоро. Знание об Иисусе надо передать новым поколениям в полноте и точности.

Из текста Евангелий видно, что между Христом и его учениками не было ощутимого возрастного разрыва. Если исходить из того, что средний возраст апостолов примерно соответствовал возрасту Учителя (наиболее вероятное время рождения Которого, по господствующему в научном и церковном мире мнению, – около 5 года до н. э.[1 - Летосчисление от Рождества Христова ведётся не от реальной, а от условной даты, которая была выбрана для удобства совмещения с поздне-римской системой счёта лет по пятнадцатилетним циклам – индиктам.]), то время смены поколений приходится на пятидесятые – шестидесятые годы. Вероятно, тогда началась целенаправленная работа над евангельскими текстами. С другой стороны, в них не отразились явным образом события 70 года – разрушение Иерусалима и Храма римлянами, – потрясшие иудейский мир и подтвердившие пророчества Иисуса. Отсюда заключаем, что Евангелия, по крайней мере синоптические[2 - Синоптическими (от греч. синоптикос – сходно видящие) называют Евангелия от Матфея, Марка и Луки, которые в основном схожи между собой по композиции и содержанию. Четвёртое Евангелие – от Иоанна – существенно отличается от них.], в основном сложились до этой даты (позже могли дополняться).

Значит, евангельские повествования недалеки во времени – отстоят лет на тридцать, максимум сорок – от описываемых событий. То есть примерно как от нас сегодняшних война в Афганистане. Память ещё жива, и кругом полно свидетелей. Это в сочетании с внутренней установкой на правдивость позволяет оценивать синоптические Евангелия как близкие к документальным источникам по степени исторической достоверности.

Относительно последовательности создания Евангелий общего мнения в науке нет. Нам представляется, что первым из канонических было составлено Евангелие от Матфея. Оно наиболее последовательно и полно; интонация и приёмы оставляют впечатление первичности. Вполне возможно, однако, что ему предшествовали какие-то фрагменты жизнеописания и отдельные записи изречений Христа. Евангелие от Марка – сокращённый вариант, доступный многоязыкой и не слишком грамотной «читательской массе», которую составлял средний слой обитателей тогдашних мегаполисов (Рима или, может быть, Александрии). Из него убрано то, что этому кругу было не по зубам: многие отсылки к ветхозаветным иудейским писаниям (у Марка их в разы меньше, чем у Матфея) и прямые свидетельства о Боговоплощении. Евангелие от Луки – версия для хорошо образованной грекоязычной публики; вопрос о том, опирается ли оно на текст Матфея или восходит к каким-то общим с ним первоисточникам – мы оставим без ответа как для нас несущественный.

Теперь о форме потребления Евангелий. Во времена их создателей и потом ещё несколько веков книги потреблялись совсем не так, как мы привыкли. Например, их, как правило, читали не в тишине кабинетов и не про себя. Обычно – вслух. Ещё в конце IV века Блаженный Августин удивлялся необычайной способности своего учителя Амвросия, епископа Медиоланского, читать книги беззвучно, так, что «только губы его при этом слегка шевелились». Чтение вообще было делом более общественным, чем личным, а уж чтение Евангелий – в особенности. Их читали звучно, небольшими фрагментами, во время евхаристических и молитвенных собраний. Подавляющее большинство потребителей евангельских книг, да и всего Писания были не читателями, а слушателями. Слушатель воспринимает текст не так, как читатель. Например, он не может вернуться глазами на строчку выше или заглянуть на следующую страницу, сопоставить, сравнить. Мелкие нестыковки, повторы или противоречия, не нарушающие общий ход чтения, проскакивают мимо его внимания. Зато ритмичность, эмоциональная выразительность, звучность, лапидарность имеют большое значение. Авторы Евангелий обращались именно к слушателям и не особенно заботились об устранении небольших смысловых шероховатостей. Какая, собственно, разница, откуда пришло Святое семейство в Назарет: из Египта (по Матфею) или из Иерусалима (по Луке)? Лука ведь не отрицает факт бегства в Египет от зверств Ирода – он просто не упоминает о нём, так как его эллинизированным слушателям неизвестны ни Ирод, ни ветхозаветные пророчества про Египет. А для иудеев, первых слушателей Матфея, Ирод и Египет весьма значимы, и автор ставит рассказ об этом на важное место между Рождеством и переселением в Назарет. При раздельном же богослужебном чтении соответствующих фрагментов Матфея и Луки противоречие вообще незаметно.

Раз уж мы употребили слово «авторы», то необходимо пару слов сказать и об авторстве. Древность не знала понятия «автор» в его современном индивидуалистическом и правовом значении. Слушатели и даже читатели древних книг не особенно интересовались тем, чья рука их писала. Менее всего это волновало потребителей Евангелий. Для них писание вообще – технический процесс, которым занимаются специально обученные люди. Причём техникой представлялось не только непосредственное нанесение знаков на писчий материал, но и приведение текста в соответствии с правилами грамматики и даже отчасти риторики. Важно не то, кем обработан текст, а от кого он исходит. В древности можно было быть писателем, не умея писать: тексты надиктовывались, а нередко записывались со слов по памяти. Юлий Цезарь, конечно, не своей собственной рукой писал «Записки о Галльской войне». Апостол Павел прямо указывает, в каких случаях он писал своеручно. Иоанн Богослов, возможно, даже не диктовал ничего Прохору, а произносил речь, которую Прохор фиксировал как мог, а потом как умел обрабатывал. Кого в этой ситуации считать автором? Современный человек задумается, а древний ответит: «Не того, кто составляет письменный текст, а того, кто гарантирует его достоверность». Поэтому совершенно не обязательно Евангелие от Матфея написано Матфеем и Евангелие от Луки написано Лукой (хотя во втором случае это более вероятно, чем в первом). Но для всех христиан, с апостольских времён начиная, гарантами истинности этих Евангелий являются Матфей и Лука. Кстати говоря, в греческих заголовках Евангелий употреблён предлог ката: – «по», «согласно»: Евангелие по Матфею, Евангелие согласно Луке.

Учтя всё это, попытаемся определить в нашей схеме место четвёртого, самого трудного и в то же время самого простого Евангелия – от Иоанна.

Будем придерживаться мнения, что оно составлено позже трёх остальных. Причём основная цель «автора» заключалась в том, чтобы свидетельствами очевидца и эмоциями участника событий дополнить существовавшие повествования. Кроме того, перед Иоанном уже стояла задача метафизического осмысления фиксируемого материала. Свидетельское слово, непосредственное переживание, богословская интерпретация – эта триада обусловливает разительную несхожесть четвёртого Евангелия с тремя другими. К тому же по своему настрою Евангелие от Иоанна ощутимо более драматично, чем синоптические (местами прямо кинодраматургично). Это речь человека, пережившего полный переворот в сознании, и, пожалуй, не один раз. Хотя о гибели Иерусалима и разрушении храма Иоанн напрямую не сообщает, но драматический накал его повествования наводит на мысль о создании текста после этих событий. Что, собственно, приводит нас к версии, принятой в древней Церкви, а именно: Иоанн, проживший дольше всех апостолов, незадолго до смерти (лет через тридцать-сорок после Матфея, Марка и Луки) составил своё Евангелие, дабы дополнить корпус писаний о Христе тем материалом, который никто, кроме него, не мог дать.

Иоанн – наш проводник в Евангельскую страну.

Степень исторической достоверности Евангелия от Иоанна определяется, с одной стороны, тем, что он – единственный из евангелистов сам видел и слышал почти всё, о чём писал, с другой стороны, тем, что его воспоминания отстоят на много лет от событий и накладываются на сложившуюся философскую концепцию. Поэтому слова Христа он, возможно, передаёт менее точно, чем синоптики, но смысл этих слов раскрывает более глубоко и прозорливо. Что касается фактов, то их изложение и в мелочах выдаёт очевидца; однако же, фиксируя на склоне долгой жизни воспоминания своей юности, Иоанн мог в чём-то ошибиться и что-то перепутать, например – последовательность и сроки событий.

Завершаем необходимый манёвр в чащобу учёности и выруливаем на главную дорогу.






Апостол Андрей Мозаика Конец V – начало VI века Архиепископская капелла, Равенна



Первозванный

Руки апостола Андрея пропахли рыбой. Рыбацкий запах в складках его одежды таился долго – дольше, чем у старшего брата Симона, хотя оба давно уже не закидывали сетей в Кине-рет. Как случается между братьями, они были похожи и очень различны. Симон жарок, бегуч, порывист; то, что овладевало им, овладевало вмиг и целиком. Андрей тих, упорен; не скоро собирался в дорогу, но проходил её до конца, не оборачиваясь. Учитель, Который знал всё, знал про них и это. Потому и позвал за Собой первым Андрея. Тот посмотрел на Учителя внимательно, помолчал, подумал – и пошёл. Приостановился у братнина дома. Симон сидел у порога, чинил сети. Что-то сказал ему Андрей; что именно – мы не слышим: коротко и тихо. Услышав слова, Симон бросил игличку, вскочил, едва не запутавшись в сетях, побежал за человеком, движущимся в световом отдалении.

Симон опередил Андрея. Стал Кифой, Петром – камнем, на котором воздвигнута Церковь Христова. Андрей никогда не усматривал тут несправедливости: он знал, что путь Первоверховного лежит через муки троекратного отречения. Он шёл своим путём, дальним, немыслимо трудным путём Первозванного.

Так вот, руки апостола Андрея. Широкие ладони, крепкие пальцы. Руки, исколотые острой костью и плавниками, пропитанные рыбьей кровью, привыкшие к шершавым вёслам, к тяжёлой и грубой сети. Эти большие тёплые руки взяли мою маленькую душу, понесли куда-то вперёд и вверх – наверно, к огромному и таинственному дубовому книжному шкафу, в глубине которого, как сокровище в пещере, лежало Евангелие.



Об апостоле Андрее, как о большинстве апостолов, известно очень мало. Евангелие от Иоанна сообщает, что он был родом из Вифсаиды; имя отца (его и Симона) – Иона. Где находилась Вифсаида, точно неизвестно; где-то поблизости от северного устья Иордана, которым он впадает в Геннисаретское озеро («море Тивериадское» или «Галилейское», ныне Кинерет). Позднее (когда – неизвестно) Андрей и Симон перебрались в Капернаум и, как большинство жителей этого прибрежного городка, промышляли ловлей рыбы. Так и жили. В годы уже, по-видимому, не юные оба брата были увлечены проповедью Иоанна Крестителя. Евангелист Иоанн Богослов называет Андрея учеником Иоанна Крестителя.

Именно из повествования евангелиста Иоанна и следует, что Андрей был первым позван идти за Христом:

«На другой день опять стоял Иоанн (Креститель. – А. И.—Г.) и двое из учеников его. И, увидев идущего Иисуса, сказал: вот Агнец Божий. Услышав от него сии слова, оба ученика пошли за Иисусом. Иисус же, обратившись и увидев их идущих, говорит им: “Что вам надобно?” Они сказали Ему: “Равви (что значит “учитель”), где живёшь?” Говорит им: “Пойдите и увидите”. Они пошли и увидели, где Он живёт; и пробыли у Него день тот… Один из двух, слышавших от Иоанна об Иисусе и последовавших за Ним, был Андрей, брат Симона Петра» (Ин. 1:35–40).

Кто второй, позванный вместе с Андреем? Видимо, сам повествователь, Иоанн, сын Зеведеев. Он обычно прибегает к анонимности, имея в виду себя. Третьим званным в его рассказе становится Симон (будущий Пётр), которого на следующий день привёл к Учителю Андрей. Причём получается, что именно Андрей первым назвал Иисуса Спасителем, Христом:

«Он первый находит брата своего Симона и говорит ему: “Мы нашли Мессию, что значит: Христос”; и привёл его к Иисусу» (Ин. 1:41–42).

Евангелисты Матфей и, согласно с ним, Марк рассказывают о призвании несколько иначе, коротко и обобщённо:

«Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков (Мф. 4:18–19; Мк. 1:16).

Надо полагать, версия Иоанна точнее: он повествует как очевидец и участник событий; Матфей и Марк, судя по всему, при этих событиях не присутствовали. Для них, как и для всей Церкви, Андрей находится в тени брата Петра. И всё-таки, по Иоанну, он – Первозванный – не только потому, что первым зван, но и потому, что первым назвал.

Одна из исконных, Богом данных обязанностей человека – называть. Давать имена. Соединять бестелесное с телесным посредством слова.

Далее в Новом Завете Андрей упоминается всего семь раз. У Матфея и Луки он назван вторым в перечне двенадцати избранных учеников Христовых (Мф. 10:2; Лк 6:14), у Марка и в «Деяниях апостолов» – четвёртым (Мк 3:18; Де. 1:13). Согласно Иоанну перед чудом насыщения пяти тысяч именно он говорит Иисусу: «Здесь есть у одного мальчика пять хлебов ячменных и две рыбки; но что это для такого множества?» (Ин 6:8–9). Тот же очевидец повествует, как Андрей и его земляк Филипп (тоже уроженец Вифсаиды) сообщают Учителю об эллинах, пришедших в Иерусалим на Пасху и желающих Его видеть (Ин. 12:21–22). Согласно Марку, Андрей вместе с тремя ближайшими учениками Христа, Петром, Иаковом и Иоанном, слушал на Масличной горе слова Спасителя о конце мира, и о Втором пришествии (Марк 13:3). И без упоминаний ясно, что в числе двенадцати Андрей участвовал в Тайной вечере. Вместе с другими апостолами был свидетелем явлений воскресшего Христа. Присутствовал при Вознесении. Участвовал в избрании двенадцатого апостола вместо Иуды Искариота. В день Пятидесятницы на него сошёл Святой Дух в образе огненном, и он заговорил на неведомых языках.

Более об апостоле Андрее мы из новозаветных текстов ничего почерпнуть не можем. Но с весьма раннего времени в христианском мире существует уверенность, что он проповедовал веру Христову в Причерноморье – в Понте, Боспоре Киммерийском, Скифии, Абазгии и Лазике. О Скифии как об апостольском уделе Андрея пишет авторитетнейший церковный историк древности Евсевий Кесарийский в первой главе третьей книги своей «Церковной истории» (начало IV века), ссылаясь на Оригена, жившего столетием раньше. Источник ещё более ранний, хотя и апокрифический – «Деяния Андрея», – датируемый серединой II века, называет местами его проповеди Понт и Вифинию, то есть южное Причерноморье. Стало быть, уже во II – начале III века сложилась традиция, связывающая деятельность Первозванного апостола с окрестностями Чёрного моря.

Географические границы названных областей довольно-таки расплывчаты. Наиболее понятны: Понт – северо-восточная область Малой Азии с городами Синопой, Амасией и Трапезунтом; Боспор Киммерийский – Керченский полуостров и Тамань. Под Абазгией и Лазикой надо, скорее всего, понимать юго-восточное побережье Чёрного моря от Трапезунта до Диоскуриады (Сухума). Поднимался ли апостол от побережья вверх, в глубь нынешней Грузии – неизвестно. Автор «Жития Андрея» Епифаний утверждает, что Андрей во время второго своего миссионерского странствия посетил Иверию (Восточную Грузию). Однако Епифаний жил в IX веке и в своей работе широко использовал малодостоверные легендарные и апокрифические материалы. Грузинская церковь чтит предание о проповеди апостола Андрея, чему и мы готовы верить, но научно обосновать этот факт невозможно.

Самый неопределённый из названных географических терминов – Скифия. Разные античные и средневековые авторы от Геродота (V век до н. э.) до Константина Багрянородного (X век н. э.) размещали её по-разному, порой путаясь в собственных описаниях (а мы к тому же путаемся в отождествлениях древних названий с современными). По Геродоту её центр вроде бы между Истром (Дунаем) и Борисфеном (Днепром); по Плинию – между Борисфеном и Танаисом (Доном); Клавдий Птолемей даёт направление от Меотиды (Азовского моря) к реке Ра (Волге) и далее на восток чуть ли не до Китая; Страбон говорит о Большой, или Азиатской Скифии, Малую же Скифию помещает в Крыму и Добрудже… В широком смысле Скифией можно считать область расселения древних кочевников, то есть всю Евразийскую степь от Дуная до Амура и Хуанхэ. В узком смысле – земли между северным побережьем Чёрного моря и лесной зоной Восточно-Европейской равнины. В смысле узкоспециальном, в качестве римских провинций, это могут быть Крым, Добруджа и Восточная Болгария.

Разумеется, апостольская деятельность Андрея Первозванного не могла распространяться на Скифию в широком смысле и едва ли на всю Скифию в узком смысле. Вероятнее всего, Андрей проповедовал в приморских городах, в которых население было пёстрым и смешанным (греки, евреи, скифы, лазы, абазги, колхи, синды, меоты…), а в качестве общепонятного языка бытовал греческий. Однако вполне возможно, что он совершал странствия вверх по великим рекам вглубь скифских степей. Поэтому не лишена вероятия, хотя и недоказуема, версия Нестора Летописца о путешествии Андрея по Днепру и о благословении места, на котором позднее вырастет Киев.

«…Андр?ю учащю в Синопии, пришедшю ему в Корсунь … и приде въ устье Днепръское, и оттол? поиде по Дн?пру гор?. И по приключаю приде и ста подъ горами на берез?. И заутра, въставъ, рече к сущимъ с нимъ ученикомъ: “Видите горы сия? Яко на сихъ горахъ въсияеть благодать Божия: имать и городъ великъ быти и церкви мьногы имат Богъ въздвигнути”»[3 - Библиотека литературы Древней Руси / под ред. Д. С. Лихачёва и др. Т. 1. СПб., 1997. Здесь и далее цитаты по электронной версии на сайте ИРЛИ РАН. – URL: http://lib2.pushkinskijdom.ru/tabid-4869.].

(Разумеется, дальнейший рассказ о том, как Андрей прибыл в землю словен ильменских и удивился их парны?м баням – уже чистая легенда: словене пришли на берега Ильменя почти семью столетиями позже.)

На бескрайних просторах Скифии следы Первозванного апостола теряются. Все сведения о месте и обстоятельствах его кончины легендарны и апокрифичны, к тому же порой противоречат друг другу. Одни предания утверждают, что он принял мученическую кончину в Патрах (Греция), другие указывают на понтийскую Синопу, третьи вообще переносят финал его проповеди в Персидскую Армению или Месопотамию. Косой крест как орудие его мученичества – тоже элемент поздних преданий.

Впрочем, стоит сказать нечто в защиту преданий, под которыми мы здесь понимаем недокументированные и не поддающиеся научной верификации устойчивые и широко бытующие версии исторического прошлого. Они могут быть весьма достоверны – в тех случаях, когда не вытекают прямо из идеологических схем и не содержат откровенно фантастического материала. В XIX – начале XX века, в эпоху позитивизма и науковерия, сложилось высокомерное отношение к преданиям. Источником истины считался аутентичный документ или предмет материальной культуры: с их помощью научная критика беспощадно драконила сценарии прошлого, сложившиеся на основе традиций, бабушкиных памятей и прадедушкиных сказаний. Вера в объективный источник явилась стимулом развития археологии, ибо что может быть объективнее артефакта, обнаруженного в древнем культурном слое? Однако по мере накопления археологических материалов стала выявляться любопытная тенденция. Они, эти материалы, зачастую разрушали концепции, выстроенные с применением самого совершенного научно-критического анализа письменных источников, и очень редко входили в прямое противоречие с преданиями, основанными на древней устной традиции.

Весьма показательна как раз ситуация с Несторовой летописью, один из корней которой – устное предание. Научная критика склонна была не оставить камня на камне от повествования об образовании Древнерусского государства и о временах его первых князей. Трувора не было, Синеуса не было, Рюрик если и был, то не тот, да и вообще были ли варяги? Археологические же раскопки последних пятидесяти – шестидесяти лет ни в чём Нестора не опровергли, но в ряде случаев подтвердили его добросовестность. Например, в Старой Ладоге обнаружены остатки варяжского укреплённого поселения, датируемого точнёхонько временем перед призванием Рюрика из Ладоги в Новгород согласно «Повести временных лет». Конечно, на основании материалов раскопок нельзя отождествить с дружинниками Рюрика обитателей Ладоги, оставивших в культурном слое палочку со скандинавскими рунами и амулет «Молот Тора». Но на чашу весов положена увесистая гиря в пользу древней традиции. Несторовы новеллы оказались ближе к истине, чем построения историков-позитивистов.

Устное предание искажает или отбрасывает детали, но стремится сохранить истину в её смысловом целом.

Можно не сомневаться в итоговом акте древнецерковного предания: апостольская проповедь Андрея Первозванного была увенчана мученической кончиной. Где и при каких именно обстоятельствах? Об этом мы узнаем на Страшном суде.

Всё?

Вроде всё.

Нет, ещё вот что.

Примерно половину своей жизни Андрей провёл в рыбацких трудах вблизи Кинерета. Неизвестно, путешествовал ли он за все эти годы куда-нибудь, кроме как в Иерусалим, по иудейскому обычаю, на праздники. Иудея в то время – дальний угол Римской державы, а окрестности Кинерета – дальний угол Иудеи. Здешний рыбак с точки зрения образованного римлянина, ну, например, Плиния или Тацита – не столько человек, сколько курьёз дикой природы. Как камчадал или эскимос в представлении вельможи просвещённого двора императрицы Екатерины II.

У нас нет уверенности даже в том, что Андрей был грамотен ко времени своего избрания в апостолы. Зачем рыбаку грамота? В нём, в его душе, конечно, от юности свербело что-то – некая жажда истины. Свербение это, подобно солнечным лучикам, сфокусированным стеклянной линзой, подожгло вещество ума и воли. Сначала тлело, потом разгорелось. Наверно, стал ходить в синагогу, где можно было послушать, как читают Писание и как его толкуют почтенные люди – книжники и фарисеи. Но их знания были пресными и бесплодными, подобно высыхающему озеру. Услышав о живом пророке, Андрей пошёл в пустыню (близко: два дня пешего пути; через «море» на лодке – быстрее) и так попал в круг учеников Иоанновых. «Учеников» – громко сказано: просто к Иоанну приходили тысячи и уходили; те, кому позволяли обстоятельства (может быть, сотни), оставались.

Всё это – сугубо провинциальная история. Даже не областного, а районного масштаба. Представьте: Римская держава от Британии до Месопотамии и два дня пути от Капернаума до Заиорданской пустыни.

Андрей встречает Иисуса.

Проходит лет десять. Или пятнадцать. Или двадцать.

И вот апостол Андрей обошёл – где-то пешком, где-то на ослике, где-то в повозке, по рекам в лодке, морем на корабле – Финикию, Сирию, Месопотамию, Армению, Каппадокию, Вифинию, Понт, Лазику, Колхиду, Иверию, Абазгию, Боспор, Таврию, Скифию. И не просто обошёл, а собрал, рассказал, увлёк, убедил, объяснил, зажёг веру, истолковал писания, дал наставления. Составил общины, выбрал предстоятелей, уйдя, не забывал, возвращался, устранял несогласия, примирял враждующих, удалял негодных, уточнял смысл упований. Бывал в тюрьмах, бывал бит и мучим, терпел, обретал свободу – и снова шёл, собирал, учил, утверждал…

Круг его общения – десятки тысяч. Аристократы и бродяги, богачи и нищие, неграмотные простецы и светила учёности. И с нищим он нищ, с учёным учён, с простым прост, с благородным аристократ.

Трудяга-рыбак из Капернаума, про которого неизвестно даже, знал ли он на момент своего избрания грамоту.

Как могло случиться такое преображение?



Тут мы видим следующую картину.



На белом скалистом мысу

Скалистый мыс над тёмно-синим морем. Морская даль круглится как чаша; по ней перебегают сердитые барашки. На белом сухом мысу – площадка с кусочком колоннады, окружённая руинами древних стен и ямами раскопов. Всякий, кто бывал в Севастополе, узнает это место: Херсонес.



Колонны, отбрасывая тени, делают площадку полосатой. Между полос – белокаменное возвышение, на нём – кресло без спинки с икс-образно перекрещёнными ножками. На кресле – сидящая тёмная фигура без черт лица. Ещё три фигуры появляются в проёме руинированной стены: две, по сторонам, тёмные, одна, посередине, как бы слепленная из света. Лучи, исходящие от светлой фигуры, освещают и преображают пространство: колонны и стены дорисовываются до верха, развалины получают стройные пропорции. Сидящий на престоле обретает черты: теперь мы видим человека среднего роста и возраста, лысоватого, гладко выбритого, с безнадёжно искривлённым ртом и скучающим взором, одетого в синий шерстяной гиматий поверх хитона. Возможно, это Плиний, или Тацит, или кто-то рангом поменьше. В его руках связка деревянных навощённых табличек.



Двое вошедших по бокам превращаются в вооружённую стражу. Тот, кто посреди них, тоже являет нам свой облик: он темноволос с проседью, бородат, на обветренном, крупно вылепленном лице орлиный нос, глаза под густыми бровями светлые и лучистые. Одежда поношенная. Лет ему около пятидесяти.






Апостол Андрей Миниатюра XII век Византия



Сидящий на престоле. Ты Андрей, сын Иона, из… (глядит в табличку) Из Витф… Вис…

Андрей. Из Вифсаиды. Только отца моего звали не Ион, а Иона.

Сидящий. Иона? Странное имя. Ах да: ты ведь из этих… Ты иудей?

Андрей. Был иудеем.

Сидящий. Как это – был? Разве человек может перестать быть тем, кем родился? Послушай, а может, тебе даровано римское гражданство? Если ты римский гражданин, то скажи сразу: я отправлю тебя в Рим на суд Кесаря. За казённый счёт.

Андрей. Нет, начальник. Так высоко я не летаю.

Сидящий. Жаль. Съездил бы в Рим. И нам меньше хлопот. Очень надо тут с тобой возиться. А кстати, почему ты говоришь мне неуместное слово «начальник»? Ты должен обращаться «господин».

Андрей. Прости, но я не могу так тебя называть. У меня есть Господин, один-единственный навсегда.

Сидящий. Ты чей-то раб? Так назови его имя и не морочь мне голову. Если он в этом городе, мы вызовем его и решим с ним все вопросы.

Андрей. Это вряд ли получится. Мой Господин далеко, на небе, и Он здесь, с нами.

Сидящий. Что ты несёшь? Ты, что ли, Сфинкс, чтобы говорить загадками? Не серди меня. И без тебя мороки предостаточно.

Андрей. Я просто говорю, как есть, правду. Мой Господин и Учитель, Иисус Христос из Назарета, воскрес из мёртвых и вознёсся к Своему Отцу на небо. Но Дыханием Своим он везде, потому что Его Дыханием дышит вся жизнь.

Сидящий(стражникам). Он сумасшедший? Кого вы ко мне привели?

Андрей. Начальник, ты умён и справедлив. Что в моих словах кажется тебе невероятным?

Сидящий. Кого привели, я вас спрашиваю? Разве не видно? Человек с такими лучистыми глазами не подлежит моей власти и наказанию. В чём его обвиняют? (Смотрит в таблички.) Ах, ну да, конечно. Еврейские штучки. Вот: на тебя жалуются из синагоги… И вот ещё: почтенные мастера, изготовители священных изображений. Ну, синагога – понятно: эта публика ненавидит нас, а чуть что – бежит к нам жаловаться, выливает на нашу голову свои дрязги. А чем ты досадил этим благочестивым ремесленникам?

Андрей. Ничем.

Сидящий. Не лги!

Андрей. Я говорю правду. Говорящий неправду – диавол и враг Бога, ибо Бог – правда.

Сидящий. Это ты хорошо сказал. Боги всегда правы, а лжесвидетельствующий неугоден богам. Каких богов ты чтишь?

Андрей. Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца всего видимого и невидимого. И один у меня Господин Иисус Христос, Сын Божий, единственный, рождённый до всех времён.

Сидящий. А-а, так ты философ! Сразу бы мне сказали. Интересно философствуешь. Сын Божий до всех времён… мировой Логос… Чем же ты докажешь, что Бог один?

Андрей. А что тут доказывать? Ты и сам это знаешь. Два разума не могут подумать одну и ту же мысль. Две разных воли не могут создать гармонию. Прикажи твоим стражникам вместе, в четыре руки, слепить горшок: он выйдет кривобоким. А мир посложнее, чем глиняный горшок, и он полон красоты и соразмерности. Смотри: видишь тучу? Она скоро прольётся дождём на те горы; дождевая вода потоками стечёт вниз, в долину, впитается в землю, из неё перейдёт в корни винограда, даст жизнь гроздьям, из которых сделают вино. Ты выпьешь вино, и оно подарит тебе тепло и радость. Лишняя влага выйдет из тебя мочой и потом, как выходит она из листьев винограда и из всякой земной плоти, испарится, поднимется наверх и станет тучей… Кто мог сотворить такую стройность? Только один Творец, которому не мешали советчики и помощники.

Сидящий. Да, насчёт советчиков… Тут ты прав. Тебя интересно послушать. У кого ты учился? У последователей Зенона?

Андрей. Я не знаю такого человека.

Сидящий. Так ты Платона читал?

Андрей. Нет, начальник, прости меня, я человек неучёный. Я бы и прочитал Платона – у него, говорят, много мудрости. Но я всё время в пути. С тех пор как я научился читать, у меня не было времени одолеть такую трудную книгу, да и денег, чтобы её купить.

Сидящий. Ты неучён? Почему же ты так хорошо говоришь по-гречески? Ведь ты из этой самой Витс…

Андрей. Из Вифсаиды.

Сидящий. Да, из Иудеи, а там, как я знаю, говорят по… как это… по-арма…

Андрей. По-арамейски. Мой Господин дал мне знание многих языков Своим Дыханием.

Сидящий. Как это? Что такое? Опять загадками?

Андрей. Нет, какие загадки. Всё так и было. Его Дух Утешитель сошёл с неба на нас – как бы огоньки… Это видели многие, не подумай опять, что я сумасшедший. Удивительный огонь – не обжигает, а наполняет счастьем…

Сидящий. Ты и по-латыни можешь? Quid tibi manducare prandium hodie?

Андрей. Nil ego non comedent illud: populum tuum confregit me, cum loquitur cum amicis.

Сидящий. Коряво, но понятно. Ещё какие языки знаешь?

Андрей. Не то чтобы знаю… Говорить могу на армянском, исаврийском, галатском, иверийском, лазском, абазгском, персидском, скифском…

Сидящий. И это всё твой Утешитель тебя научил?

Андрей. Всё, что у меня есть, дано мне от Отца Дыханием Сына, Господина моего. Но научиться говорить пришлось в странствиях. Оказался в стране лазов – научись говорить по-лазски; пользуешься гостеприимством скифов – общайся с ними по-скифски. Говорить с человеком на его языке – значит любить его.

Сидящий. И это ты хорошо сказал. Воистину мы, римляне, не любим никого… И за это рано или поздно заплатим… Ты умный человек. Так что же у тебя с этими ремесленниками? Ты совращал их в свою философию?

Андрей. Я ничего не сделал им и даже не говорил с ними. Но из тех, с кем мне случилось общаться в этом городе, многие поняли, что Бог один, Он Отец наш на небе. И что Сын Его пришёл в мир, чтобы спасти нас своей кровью. Пришёл, и учил, и был убит, и воскрес, и взошёл на небо к Отцу, и всех нас ждёт там – всех людей, которые поняли и поверили. Мы спасены от смерти – кто поверит, спасён. Значит, никакие боги не имеют силы, и их идолы не нужны. Мастера просто испугались: их труд никому не нужен…

Сидящий. Стой, стой. Как это мы спасены от смерти? И кто там умер и воскрес?

Андрей. Мой Господин и Учитель Иисус из Назарета Галилейского. Он был убит по доносу клеветников, и я видел его смерть, но Он воскрес, и я своими глазами видел Его воскресшего, даже прикасался к нему. И Он говорил с нами и потом взошёл на небо. Мы видели это, многие видели – не я один.

Сидящий. И ты собираешься пойти за ним на небо?

Андрей. Я знаю, что это возможно. Он ждёт меня. И тебя.

Сидящий. На небе?

Андрей. В свете, если тебе так больше нравится.

Сидящий. Что такое небо? Твердь или пар? И что такое свет?

Андрей. Если бы ты, умный, образованный, справедливый человек, если бы ты видел Его, ты не смеялся и не сомневался бы. Он любит нас, как мы сами любить не можем. Он знает всё и всё может. Весь мир придёт к Нему – это так же неизбежно, как то, что ты называешь смертью.

Сидящий. Твои слова – смесь ума и безумия. Это так дико, что хочется поверить. Ты утверждаешь, что есть бессмертие, и оно дано через этого вашего Учителя?

Андрей. Я знаю это.

Сидящий. Опасное знание – оно обесценивает всё, что ценно: земное счастье, деньги, власть… Особенно тревожно про власть. Молчи лучше и спрячься где-нибудь со своим знанием.

Андрей. Я бы спрятался, но истину невозможно спрятать. Светильник ставят на стол, а не под кровать.

Сидящий на престоле. Тебя убьют… Ты опасный свидетель!



К этому моменту тени от колонн в лучах предвечернего солнца изменили своё положение. На стене за спиной Андрея перекрестились две длинных тени. При последних словах сидящего на престоле человека всё быстро меркнет, исчезают постройки и люди. Фигура апостола остаётся одна, а перекрещенные тени за ней превращаются в световые потоки, образующие косой Андреевский крест.



Маленький комментарий. Разговор между персонажами, как отмечено, происходит по-гречески. Греческое слово ??????, пне?ума, означает «дыхание», но так как в христианской традиции оно служит эквивалентом древнееврейского «руах», а это последнее – мужского рода, то на русский язык может быть переведено как «дух». Святой Дух – ???? ??????, Агио Пнеума.

Слово ????????, диа?волос – клеветник, лжец; в специально-юридическом значении – лжесвидетель в суде.



Рождение Петра

Как-то однажды (очень давно) мне приснился сон. Будто я иду в сумерках или ночью мимо собора, огромного, тёмного, и высоко-высоко в чёрном небе лучистой митрой виднеется его купол, а на куполе – светозарный крест. И вот от креста звонко отламывается кусочек и летит, как золотой самолётик, прямо на меня. И падает, и вдруг оказывается нательным крестиком у меня на шее. Я с недоумением и даже немного со страхом смотрю на этот маленький светящийся крестик и вижу, что он несколько необычной формы: прямой, шестиконечный, с закруглёнными концами и с двумя параллельными перекладинками вверху (верхняя перекладинка чуть длиннее нижней). Такого я никогда не видел. И я понимаю, что этот крест – мне. Это мой крест.






Пётр и Павел. Фреска монастыря Ватопед на Афоне. XII век. Фрагмент



Вот и весь сон.

Да, почему-то мне кажется, что собор назывался Петропавловским. Впрочем, может быть, это память дорисовывает задним числом.

Каждому, кто родился в вере, полагается свой крест.

Крест – это ключ от твоего дома в Царстве Небесном.

У апостола Андрея крест косой, у Петра перевёрнутый, у Павла, наверно, крест в виде меча.

Об апостоле Андрее мы знаем мало, а о Петре и Павле много. Не знаем, правда, дат их рождения, да и годы кончины можем указать только предположительно. Но чтобы знать человека, не обязательно учить хронологию его жизни. В Новом Завете эти два образа явлены тепло, ярко, выпукло – как живые. Пётр – один из главных персонажей Евангелий, его имя упоминается чаще других имён, за исключением, разумеется, Самого Иисуса Христа. В Деяниях апостолов Пётр и Павел – два главных героя, два силовых заряда всего повествования, хотя Павел немного пересиливает. Наконец, они сами говорят с нами языком своих произведений: два послания апостола Петра и четырнадцать апостола Павла составляют примерно треть объёма Нового Завета.

В новозаветных писаниях обрисовываются многие детали их биографий. Пётр – Симон, сын Ионы из захолустной Вифсаиды Галилейской; Павел – Савл, иудей диаспоры, от колена Вениаминова, уроженец Тарса, культурной столицы Киликии. Пётр – простолюдин и рыбак, Павел – аристократ с высшим образованием, ученик знаменитого книжника Гамалиила. Пётр – подданный тетрарха Антипы, марионеточного галилейского князька-самодура; Павел – римский гражданин, имеющий право в случае чего жаловаться лично кесарю. Пётр – признанный глава христианской общины в Иерусалиме, потом в Антиохи и Риме; Павел – неусыпный гонитель, сделавшийся неугомонным провозвестником Христа по всему античному Востоку. Пётр женат (о жене его и о том, были ли у них дети, нет никаких сведений); Павел безбрачен (что для родовитого иудея по меньшей мере необычно). В этом и во многом другом они противоположны.

И характеры их несхожи до противоположности.

Симон прост; Савл сложен. Симон импульсивен; Савл последователен – иногда даже страшно до чего последователен.

Симон (с ним мы уже шапочно познакомились через брата Андрея) прост и в смысле нераздельности личности, и в смысле разума: прозорлив и тут же наивен. Это мы видим в его поступках и во всех образчиках его речи, которые сохранились в Евангелиях.

Вот дивное чудо: на бурном озере в сумерках, догоняя лодку, идёт по водам Учитель. Все ошарашенно молчат, и только Симон восклицает – глупее не придумаешь:

– Господи! Если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде!

И услышав в ответ: «Иди!», – выскочил из лодки и пошёл – и тут же испугался и стал тонуть… И опять крик простого человека:

– Господи! Спаси меня!

Как ребёнок! Вытащив за руку из воды, Учитель говорит ему, как родители сорванцу-дитятку: «Дурачок, ну что же ты!», – с той же интонацией:

– Маловерный! Зачем ты усомнился?

Или вот на горе, на укромной лужайке, укрытой от посторонних глаз зарослями цитрона, мирта и корявыми стволами фаворского дуба, Учитель вдруг прорастает божественным светом, и рядом с ним откуда ни возьмись появляются два мужа, и всё вокруг пропитывается чудом, как облаком… И опять изумлённо молчат все, кроме Симона, а он бормочет невменяемое:

– Господи! Хорошо нам здесь быть! Давай сделаем три шалаша – Тебе, Моисею и Илии!

Но, к примеру, когда от Учителя, не поняв его слов и не поверив им, уходят многие ученики, на вопрос «не хотите ли и вы отойти?» Симон отвечает так же просто и так же неразумно:

– Господи! К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни: и мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога живого.

И много позже, после троекратного отречения, после обретения Воскресшего на троекратное же «любишь ли меня?» произносит с мукой, но не раздумывая:

– Ты всё знаешь, Ты знаешь, что я люблю Тебя!

Да, было: он трижды отрёкся. Но так случилось потому, что он дальше всех пошёл за Учителем – в самую пасть зверя, во двор к первосвященнику. Никто не посмел, а он пошёл. Не задумываясь о последствиях. И теперь, увидев Воскресшего на берегу Тивериадского озера, он бросился в воду как был, нагишом, и поплыл к берегу, не успев подумать, что в лодке было бы удобнее и быстрее.

У Симона действие идёт из сердца, опережая мысль и страх.

Поэтому и Учитель говорит Симону такое, что никому другому:

– Ты – Камень, и на этом камне Я создам Церковь Мою.

И тут же, через несколько минут, на попытку простой Симоновой жалости:

– Отойди от Меня, сатана! Ты Мне соблазн! Потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое.

Только что – фундамент Церкви, и вот – «отойди, сатана». В простоте Симона – противоречие, и это самая суть двухполюсной человеческой природы: тянется вверх и тут же падает вниз; поверни так – прекрасен, поверни сяк – урод. Симон – человек, такой же, какими, наверно, были первенцы Адама.

Таков он до некоего момента, о коем ниже.

Совсем другое дело Савл. У этого всё определено, продумано и направлено к цели. Ярость и расчёт. Он никогда не смешон, никогда не наивен. Правда, мы не слышим пока его речи: в Евангелиях Савла нет… Вернее, он, может быть, и есть – в массовке, в толпе, вместе с ребятишками, вопящими «Осанна!» и размахивающими пальмовыми ветвями. Его речь зазвучит гораздо позже, за неким рубежом, который тоже пока нам неизвестен. Но если в Симоне простота оборачивается раздвоением силы и слабости, то в Савле сложность мысли подкрепляется ударной сосредоточенностью действия. «Савл терзал церковь, входя в дома и влача мужчин и женщин, отдавал в темницу». «Савл же, ещё дыша угрозами и убийством на учеников Господа…» (Де. 8:3; 9:1)

Что у них общего?

Великая страсть осуществления ожидаемого.

Хочется сказать как-то по-другому, но я не знаю как.

У этого общего их качества нет достойного названия, но есть действующая сила. Которая доплескивается до нас сквозь вязкую гущу двух тысячелетий.

И ещё одно.

В жизни каждого из них есть некий эпицентр, точка разлома и нового рождения. Во времени это почти мгновение. Может быть, один-два дня, может быть, несколько часов, а может, и минут. До этого было одно бытие, после – стало другое. До этого был один человек, после – тот же и другой. До этого Симон и Савл, после – Пётр и Павел.

Для Петра – у гроба Учителя.

Для Павла – на пути в Дамаск.

Мы не знаем, никогда не узнаем и не сможем представить, что делали и чем жили апостолы и те, кто был с ними, в субботу перед Воскресением. Или, может быть, узнаем при своём смертном часе – потому что это муки смерти. Нам не понять, как прошёл для Симона, сына Ионы, этот день. Мы знаем точно, что каково бы ни было другим, ему было жутче всех. Мир разлетелся вдребезги. Разодралась надвое, как храмовая завеса, его душа.

– Хотя бы надлежало мне и умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя… Я душу мою положу за Тебя.

– Душу твою за Меня положишь? Истинно, истинно говорю тебе: не пропоёт петух, как отречёшься от Меня трижды.

И отрёкся. Трижды.

И вот утром третьего дня женщины, отправившиеся к гробнице, дабы совершить обряды, как положено с мёртвым, возвращаются в смятении. И он слышит, что гробница открыта и тела нет. И бежит… Так же, как прыгнул из лодки, чтобы пойти по водам. «Но Пётр, встав, побежал ко гробу». «И входит во гроб, и видит одни пелены лежащие, и плат, который был на главе Его, не с пеленами лежащий, но особо свитый на другом месте». (Лк. 24:12; Ин. 20:6–7)

Иоанн, который тоже был там, говорит о себе: «Увидел и уверовал». Именно в этот момент.

И Пётр.

Уверовал именно в этот момент.

Увидел Свет.

Родился.

В Иоанново свидетельство следует вдуматься.

Оба они обрели веру не тогда, когда познакомились с Иисусом. И не тогда, когда видели творимые Им исцеления. И не тогда, когда слушали то, что Он говорил. И не тогда, когда Он пришёл к ним воскресший. А именно у пустой гробницы.

Что там произошло? Ничего.

Что они увидели или услышали? Увидели тряпки: пелены и плат. И тёмный провал гробницы, в которой ничего не было.

Ни света, ни облака, ни голоса с неба.

Из звуков – только шелестение кустарниковой листвы, утренние клики птиц и шевеление раннего жучка по песочку.

И открылась новая – настоящая – жизнь.

Всё самое главное происходит тогда, когда вроде бы ничего не происходит.



Беседы с Павлом

С Павлом всё наоборот, но, по сути, так же.

«Когда же он шёл и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: “Савл, Савл! что ты гонишь Меня?”»

В «Деяниях апостолов» (9:3–8) это событие описано изнутри, очевидно со слов апостола, как свет с неба и голос. Но спутники Савла ничего не видели. А что слышали, то не могли понять: дальний гром гремит или земля содрогается – в горах такое бывает.

А Савл увидел и услышал Того, Кого не может быть.

Упал на землю и ослеп.

Упасть – лишиться признаков жизни: сделаться как мёртвый.

Ослепнуть – лишиться понимания мира: своей «точки зрения».

Пётр увидел пустоту в гробнице. И Павел ослеп – увидел пустоту.

Там, вне времени и пространства, в тайне, которую мы не можем отличить от пустоты, – ослепшему человеку является крохотная точка, источник Света. И Свет во тьме светит, и тьма не объяла его. И в этом Свете становятся видны пелены, лежащие на смертном ложе, и платок, свитый и отдельно положенный. И Сам Учитель выходит из тишины, не такой, как все, особенный – воскресший. И слышен Его голос… Слова не перевести на обычный язык:

– Я Иисус, Которого ты гонишь. Трудно тебе идти против рожна.

Чтобы увидеть Свет, надо лишиться «точки зрения».

Человек лепит свою точку зрения на всё – как ребёнок куличик из песка – обычно в возрасте от четырнадцати до восемнадцати. Ну или до двадцати. Я впервые прочитал апостола Павла, когда уже вылепил «точку зрения».

Один наш приятель привёз из Венгрии книжечку: карманное издание Нового Завета в зелёной обложке. Это был примерно год 1980-й – 1981-й – самое тягучее время брежневского застоя. Никто ни во что не верил и ничего было нельзя. Нельзя, например, купить книгу – Новый Завет или Евангелие. Их нигде не продавали, кроме как в церкви, но там – по спискам, только своим. Надо было записываться, а значит, ставиться под прицел КГБ. И ждать очереди. В год, может, пяти человекам на весь приход разрешат купить. Карманных изданий там вообще не бывало. Конечно, у меня дома в книжном шкафу стояла старинная Библия, увесистая, как камень, на котором зиждется Церковь. Читать её можно только не вынося из комнаты.

И тут наш друг Норби Хорват, венгр и католик, привозит из Венгрии книжечку. Венгрия хоть была коммунистическая, но там многое дозволялось – например, приобретать Писание. Привёз, конечно, нелегально, пронеся как-то, кажется в штанах, через таможню. Спасибо ему за этот риск и благодеяние: наши связи давно порвались, и я даже не знаю, жив ли он… Но всегда буду Бога молить о нём, о католике.

Я уже захаживал в это время в церковь, а больше – бродил около. Зная это, Норберт подарил книжечку мне. Я её потом тридцать лет носил и возил с собой всюду: на работу, в экспедицию, за границу, в гости… Однажды у меня её отобрала милиция, но потом вернула. Несколько раз она тонула, несколько раз терялась – и возвращалась. Я читал её в поезде, в автобусе, в самолёте, на берегу Нила, Ганга, Оби и Енисея, в палатке, в юрте, в каюте сухогруза, под лиственницами в саянской тайге и под пальмой на южном берегу Крыма. Между прочим, в Эфесе, нынешнем турецком Сельчуке, читал послания апостола Павла, глядя на камни, по которым, быть может, ступали сандалии апостола Павла. Потом, когда я уже не мог разбирать её мелкий шрифт, она пропала и больше не вернулась.

Тогда, в восьмидесятом или восемьдесят первом, я уже был знаком с Евангелиями, но апостольские послания ещё не ведал. Под зелёной клеёнчатой обложкой, как за старым холстом в каморке папы Карло, оказалась дверца. Боязливой рукой я открыл её… И первый, кто встретил меня в новом пространстве, – апостол Павел.

Кажется, я даже вижу его: подвижного, худощавого, узколицего, с островатой чёрной бородой, тёмно-виноградными глазами и умными залысинами над высоким лбом. Он, наверно, взял меня за руку, а может быть, тронул за плечо, и мы пошли по тропинке под пряно пахнущими деревьями, куда-то вперёд и вверх, к теплу и свету. Он – и я, дурачок. Он о чём-то говорил мне, но больше я спрашивал, а он отвечал.



– Благодать тебе и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа.

– Вы – Павел! Я видел вас. Да! Во Владимире, в Успенском соборе на фреске Рублёва. И потом у нас, кажется, в Лавре…

– Не перестаю молиться о тебе и просить, чтобы ты исполнялся познанием воли Его во всякой премудрости и разумении духовном… Ты сын мой в вере, Андрей, ты близок мне как сын.

– Вы знаете меня? Неужели оттуда, с иконы, меня видно?

– Мне говорил о тебе Первозванный, брат Кифин.

– Вы знакомы? Встречались в дороге?

– Милый мой, нам не обязательно быть в одном месте пространства и времени, чтобы видеть и слышать друг друга. Мы сораспялись Христу, и уже не мы живём, но живёт в нас Христос.

– Да, да, тайна воскресшей плоти… Ты можешь быть и здесь, и везде, и с Богом, и с ними, и со мной. Помоги мне – я, кажется, заблудился.

– Заблудиться можно, только когда убегаешь от правды. Иди к ней – и не заблудишься.

– Вся штука в том, что я не знаю, что такое правда.

– Помнишь, кто спрашивал: «Что есть истина?» Правда проста и очевидна, только прикоснись к ней.

– Как дотянуться? Павел, я даже не знаю, во что верить. Я только знаю, что находит на меня тоска, я всё хочу чего-то, и томлюсь, и одиноко мне с людьми… Я даже и слов не знаю, как сказать об этом…

– Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти? Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Так ведь?

– Да. И что же? Мне скоро двадцать. Куда мне идти?

– Как ты принял Иисуса Христа Господа, так и ходи в Нём.

– Но я не знаю ещё Христа. Я читал только, что он был прекрасен, и делал всякое добро, и был за это казнён, распят… Но воскресение… Хочу верить и не знаю, верю ли.

– Христос умер за грехи наши… Погребён был и воскрес в третий день, явился Кифе, потом двенадцати; потом явился более нежели пятистам братий… Потом явился Иакову, также всем апостолам; а после всех явился и мне как некоему извергу. Ибо я наименьший из апостолов и недостоин называться апостолом, потому что гнал церковь Божию. Уж тут попробуй не поверь!

– Ты видел Христа? Всё, что там, в Евангелии – правда?

– Как бы тебе лучше ответить… Знаю человека во Христе, который назад тому тысячу девятьсот сорок примерно лет… в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает… восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке… Только не знаю – в теле или вне тела: Бог знает… Что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать…

– Тебе хорошо, ты видел Его. И слышал. А мне мир шумит в уши, что ничего этого нет.

– И ты видел, только пока не понял. Ты был погребён с ним в крещении, в нём ты и совоскрес верой в силу Бога, Который воскресил Его из мёртвых. И тебя, который был мёртвый во грехах, оживил вместе с Ним, простив все грехи.

– Грехи? Что такое грехи?

– Всё, что не по вере, грех. Вера – жизнь, грех – смерть.

– Я боюсь боли и смерти.

– Не бойся. Дал нам Бог духа не боязни, но силы, и любви, и целомудрия. Говорю тебе тайну: не все мы умрём, но все изменимся. Вдруг, во мгновение ока, при последней трубе. Ибо вострубит, и мёртвые воскреснут нетленными, а мы изменимся.

– Как я хочу на свободу!

– Где Дух Господень, там свобода.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/andzhey-ikonnikov-galickiy/svyatye-i-durachok/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


Летосчисление от Рождества Христова ведётся не от реальной, а от условной даты, которая была выбрана для удобства совмещения с поздне-римской системой счёта лет по пятнадцатилетним циклам – индиктам.




2


Синоптическими (от греч. синоптикос – сходно видящие) называют Евангелия от Матфея, Марка и Луки, которые в основном схожи между собой по композиции и содержанию. Четвёртое Евангелие – от Иоанна – существенно отличается от них.




3


Библиотека литературы Древней Руси / под ред. Д. С. Лихачёва и др. Т. 1. СПб., 1997. Здесь и далее цитаты по электронной версии на сайте ИРЛИ РАН. – URL: http://lib2.pushkinskijdom.ru/tabid-4869.



Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения